Мне тяжело за Валентина. Вероятно, впервые он сталкивается с мыслью о неравенстве. До сих пор мы все были солдатами. А теперь этакий вот самонадеянный малый одним-единственным «вы» вдребезги разбивает всю его непосредственность.
– Не стоит о нем думать, Валентин, – говорю я. – Такие, как он, гордятся папашиным капиталом. Тоже, понимаешь, занятие.
Вилли, со своей стороны, прибавляет несколько крепких словечек.
– Нечего сказать – боевые товарищи! – говорит со злостью Валентин. Видно, что от этой встречи у него остался тяжелый осадок.
К счастью, навстречу идет Тьяден. Он грязен, как половая тряпка.
– Послушай-ка, Тьяден, – говорит Вилли, – война-то ведь кончена, не мешало бы и помыться.
– Нет, сегодня еще не стоит, – важно отвечает Тьяден, – вот уж в субботу. Тогда я даже искупаюсь.
Мы поражены. Тьяден – и купаться? Неужели он еще не оправился от августовской контузии? Вилли с сомнением прикладывает ладонь к уху:
– Мне кажется, я ослышался. Что ты собираешься делать в субботу?
– Купаться, – гордо говорит Тьяден. – В субботу вечером, видите ли, моя помолвка.
Вилли смотрит на него, точно перед ним заморский попугай. Затем он осторожно кладет свою лапищу ему на плечо и отечески спрашивает:
– Скажи, Тьяден, у тебя не бывает иногда колотья в затылке? И этакого странного шума в ушах?
– Только когда жрать охота, – признается Тьяден, – тогда у меня еще и в желудке нечто вроде ураганного огня. Препротивное ощущение. Но послушайте о моей невесте. Красивой ее назвать нельзя: обе ноги смотрят в левую сторону и она слегка косит. Но зато сердце золотое и папаша мясник.
Мясник! Мы начинаем смекать. Тьяден с готовностью дает дальнейшие объяснения:
– Она без ума от меня. Что поделаешь, нельзя упускать случая. Времена нынче тяжелые, приходится кое-чем жертвовать. Мясник последним помрет с голоду. А помолвка – ведь это еще далеко не женитьба.
Вилли слушает Тьядена с возрастающим интересом.
– Тьяден, – начинает он, – ты знаешь, мы всегда были с тобой друзьями…
– Ясно, Вилли, – перебивает его Тьяден, – получишь несколько колбас. И пожалуй, еще кусок корейки. Приходи в понедельник. У нас как раз начнется «белая неделя».
– Как так? – удивляюсь я. – Разве у вас еще и бельевой магазин?
– Нет, какой там магазин! Мы, видишь ли, заколем белую кобылу.
Мы твердо обещаем прийти и бредем дальше.
Валентин сворачивает к гостинице «Альтштедтер Хоф». Здесь обычно останавливаются заезжие актеры. Мы входим. За столом сидят лилипуты. На столе суп из репы. Возле каждого прибора ломоть хлеба.
– Надо надеяться, что эти-то хоть сыты своим пайковым месивом, – ворчит Вилли, – у них желудки поменьше наших.
Стены оклеены афишами и фотографиями. Рваные, ярко раскрашенные плакаты с изображениями атлетов, клоунов, укротительниц львов. От времени бумага пожелтела – долгие годы окопы заменяли всем этим тяжеловесам, наездникам и акробатам арену. Там афиш не требовалось.
Валентин показывает на одну афишу.
– Вот каким я был, – говорит он.
На афише человек геркулесовского телосложения делает сальто с трапеции, укрепленной под самым куполом. Но Валентина в нем при всем желании узнать нельзя.
Танцовщица, с которой Валентин собирается работать, уже ждет его. Мы проходим в малый зал ресторана. В углу стоит несколько театральных декораций к остроумному фарсу из жизни фронтовиков «Лети, моя голубка»; куплеты из этого фарса целых два года пользовались колоссальным успехом.
Валентин ставит на стул граммофон и достает пластинки. Хриплая мелодия квакает и шипит. Мелодия заиграна, но в ней еще прорывается огонь, она словно пропитой голос истасканной, но некогда красивой женщины.
– Танго, – шепотом, с видом знатока сообщает мне Вилли. По лицу его никак нельзя догадаться, что он только что прочел надпись на пластинке.
На Валентине синие штаны и рубашка, женщина – в трико. Они разучивают танец апашей и еще какой-то эксцентрический номер, в заключение которого девушка висит вниз головой, обвив ногами шею Валентина, а он вертится изо всех сил.
Оба работают молча, с серьезными лицами, лишь изредка роняя вполголоса два-три коротких слова. Мигает белый свет лампы. Тихо шипит газ. Огромные тени танцующих колышутся на декорациях к «Голубке». Вилли неуклюже, как медведь, топчется вокруг граммофона, подкручивая его. Валентин окончил. Вилли аплодирует. Валентин с досадой отмахивается. Девушка переодевается, не обращая на нас никакого внимания. Стоя под газовым рожком, она медленно расшнуровывает туфли. Ее спина в выцветшем трико грациозно изогнута. Выпрямившись, девушка поднимает руки, чтобы натянуть на себя платье. На плечах ее играют свет и тени. У нее красивые стройные ноги.
Вилли рыщет по залу. Он находит где-то либретто к «Голубке». В конце помещены объявления. В одном некий кондитер предлагает для посылки на фронт шоколадные бомбы и гранаты в оригинальной упаковке. В другом какая-то саксонская фирма рекламирует ножи для вскрывания конвертов, сделанные из осколков снарядов, клозетную бумагу с изречениями великих людей о войне и две серии открыток: «Прощание солдата» и «Во тьме полнощной я стою».