Возвращение принцессы

— Не смей! — Нина успела схватить бутылку со стола. — Нам дом показывать. Ты ведь уже договорился. На выгодных условиях! Чего ты добиваешься? Они твою пьяную рожу увидят — они же разговаривать с тобой не захотят.

— Я не поеду, — буркнул Дима, угрюмо глядя на скатерть, заляпанную бурыми пятнами. — Ты одна поезжай.

— С ума сошел? — Нина поставила бутылку на край стола и села. — Что я там без тебя одна буду…

— Не поеду! — рявкнул он и ребром ладони сбил со стола бутылку. Она отлетела к стене, разбилась вдребезги. — Я не поеду, слышишь?! Это мой дом! Ну не могу я смотреть, как у меня его отнимают! Это все равно что ребенка своего отдать на сторону… На выгодных условиях! — заорал он осатанело.

— Ребенка своего ты давно уже отдал на сторону, — вырвалось у Нины безжалостное. — Ничего, не помер. И теперь не помрешь.

Задохнувшись от ярости, Дима умолк, затем тяжело поднялся из-за стола, наклонился к Нине и ударил ее по лицу наотмашь.

Она зажмурилась на секунду, превозмогая боль. Щека горела, слезы хлынули из глаз, попробуй удержи — не удержишь…

Нина согнулась, прижав ладонь к пылающей щеке Больно и стыдно. До рукоприкладства у нас еще дело не доходило. Вот до чего мы дожили, счастливые молодожены, и года не минуло, как вместе…

Нина вытерла слезы и взглянула на мужа. Тот стоял рядом, смотрел на нее испуганно и покаянно. Манжеты сорочки в коньячных брызгах, словно в крови. Коньяк разлит на полу, бутылочные осколки разбросаны по всей кухне.

Нина встала и, обогнув Диму, осторожно, стараясь не наступить на стекло, вышла.

Вернулась через минуту, взяла веник и совок.

Дима не двинулся с места. Стоял, угрюмо глядя в стену.

Бедный Дима. Невыносимый, с одутловатой похмельной рожей, мучающий себя, мучающий ее, Нину, бедный Дима. Бедный мой Дима, как же тебе помочь?

— Я не поеду. — Он бросил на жену быстрый испытующий взгляд. — Поезжай одна. Ладно?

— Ладно, — вздохнула Нина и принялась сгребать осколки липкого бутылочного стекла.

— Жарко! — Проводница, первой ступившая на перрон, повернулась к Олегу. — Вечер, а духота какая, да?

И она улыбнулась Олегу на прощание, еще раз пристально всмотревшись в его лицо, силясь понять: кто такой, почему знаком и знаком ли? Все эти шесть долгих часов, пока поезд полз до Москвы, она заглядывала в его купе, изобретая поводы: то чай, то «стоянка сокращена», то «там газеты носят». Скажет — и смотрит, пытаясь припомнить. И уж готова спросить, а робеет.

Ну, решилась бы, дуреха, спросила. Олег бы ей ответил. Даже автограф бы сбацал, расписался бы на бумажной салфетке с голубым штампиком МПС сбоку: «Милой Ане-Тане-Ксане, на долгую-вечную память, и пусть ваш бронепоезд, Таня, всегда стоит на запасном пути».

Жена неслась прямо на него, расталкивая идущих навстречу пассажиров, лихорадочно вглядываясь в номера вагонов. Промчалась мимо Олега, обернулась назад невидяще, едва не сбив с ног какого-то старика с рюкзаком.

Смыться бы сейчас под это дело! Олег смотрел ей вслед, вскидывая сумку на плечо. Быстро-быстро, кепочку на нос, голову в плечи, пулей прошить толпу провожающих-встречающих и — к стоянке такси…

Стоп, милый друг, про такси забудь, непозволительная роскошь, непростительное мотовство. Ты теперь банкрот, ты на самом дне долговой ямы. Никаких такси, никаких леваков, теперь тебе прямая дорога в славный московский метрополитен имени Ульянова-Ленина.

— Олелечка-а-а!

Увидела. Окликнула. Запеленгован, опознан, пойман. Увы. Теперь стой, раскинув навстречу ей тонкие, вялые, ненатруженные, сибаритские свои длани (а ну как не удержу? Располнела!), улыбайся ей фарисейски, жди, пока повиснет на шее, обмусолит, затискает, пропоет свое неизбежное: «Колю-ученький».

— Колю-ученький! — Жена чмокнула его в подбородок. — Лелька, милый, я же не знала, какой вагон… Прости, что я без цветов. Лелечка, у меня даже на цветы денег нет! — Она отстранилась от него, глядя с отчаянием, с каким-то детским беспомощным страхом, и вновь приникла. — Лелечка, у меня триста рублей осталось. На все про все. Они же заморозили вклады, ты знаешь? Ты хоть понимаешь, что происходит?

— Лена, смотрят, — пробормотал Олег, пытаясь отодрать жену от себя, сбросить с плеч ее руки, вцепившиеся в отвороты куртки намертво. — Пойдем, успокойся. Мы дома обо всем… Слышишь, Лена?

— Я не могу со счета снять ни копейки. Ни цента. Олег, ты понимаешь? — И она заплакала беззвучно. Она всегда легко пускалась в рев — ее когда-то в театральное приняли, восхитившись именно этому умению разрыдаться с пол-оборота, на счет «раз», сулили ей светлое будущее — подвижная психика, редкость.

— Олег! — Жена вытерла слезы. — Давай сразу в банк? Тебе отдадут, Олелечка, ты же народный.

— Инородный, — буркнул Олег, стирая со щеки следы помады, и встретился взглядом с проводницей, которая по-прежнему стояла возле дверей и смотрела на него во все глаза. — Иногородный…