Возвращение Орла. Том 2

Жизнь около денег – особенно в бытность ещё кассиром, глядя на людей, так сказать, с внутренней стороны кассового окошка – сделала его физиономистом, взгляда мельком было достаточно, чтобы определить человека, как минимум, в отношении этих самых денег: этот получает своё, заработанное; этому бы давать и не за что; этот заработал втрое, этот тоже втрое, но совестлив настолько, что стесняется брать и треть; с этого, наоборот, надо бы вычесть… Всё у человека на лице, даже не на лице, а в прозрачной дымке вокруг лица… а может быть, деньги тут не при чём, просто долгое заячье существование? Что за зверь? Не сожрёт? Сильно голоден или так, гуляет? Не обидит ненароком, не знает ли чего о нём такого, заячьего? Так или иначе, когда он ещё десять лет назад впервые увидел нового секретаря ЦК по вопросам агропромышленного комплекса, ей-богу, содрогнулся. Мало того, что сразу понял – пустой человек, не работал, не служил, не жал, не сеял, только карабкался (это бы ничего, кто там, особенно из молодых, не такой?), он ещё безошибочно увидел в нём врага, почти зверя. Спорил с собой: просто смутила клякса на лбу… и с собой же не соглашался – клякса, она не сама по себе, недаром детская память, потеряв ради сохранения самого рассудка многое, сохранила рассказы зашуганных баб о двух самых первых сельских «радетелях-коммунистах»: один был хромой, другой горбатый. И тоже, рассказывали, до того, как принялись они верховодить, оба не работали, не служили, не жали, не сеяли. Одна порода. (Боялся ещё тогда спросить: а не был ли один из них судейкой?)

На время похорон партпатриархов Иван Прокопович почти забыл про «кляксового», но вот три года назад, в апреле 85-го – хорошо помнил! – вышло постановление об учреждении Госагропрома СССР вместо работающих министерств… содрогнулся: это один чёрт влез в двух Сергеичей: тот, первый, начал с того же – уничтожил министерства, задвинул хозяйственников, выдвинул говорунов. И тут-то он деревенской шкуркой своей почуял: началось!

Страхи Прокопыча были как будто классифицированы, у каждого был свой вкус, точнее, свои горечь и крепость. Новому, «перестроечному», он без труда отыскал аналог в своём страхохранилище. Давний, выветрившийся уже, но узнаваемый и – теперь – понимаемый.

Тогда, в конце 50-х, когда, как слышалось отовсюду, разоблачали и уничтожали сами причины страхов советских людей – тиранию, ГУЛАГ, культ личности, – ему, самому чудом уцелевшему от этой тирании, почему-то наоборот тогда стало особенно страшно. Этот страх пришёл сразу за глыбообразным ледяным общенародным «как будем жить без него?». Великий был страх, но общий, а на миру даже такой айсберг быстро тает. А вот следующий… Не мог тогда объяснить словами его суть, был молод, находился внутри времени и событий – сидя в поезде, не понять, куда он едет, но сверх понимания, затуманенного речами и визгами немногих, было и чувство, которому нельзя было не верить, и это было чувство – да-да! – утраты.

Утраты сверхсмысла; птице, которой до этого больно выщипывали гнилые и часто здоровые, но торчащие в стороны, мешающие полёту перья под благовидным предлогом – тяжело же лететь бедняжке! – лететь запрещали вообще: сиди в курятнике! За правильными трибунными разоблачительными словами он сермяжным своим нутром чуял: грабят!

Почему? Расчёт? Стратегия? Заговор? Пришли люди, недостойные летящего народа, не перья, крылья обрезали – вот она, утрата.

Через месяц «кляксовый» стал генсеком…

Понял: всё будет наоборот. Взять хоть антиалкогольную кампанию. До неё привозили в Дединово водку два раза в неделю, ну, толпились, однако всем хватало… А потом, когда её, водки, как бы не стало, начали привозить каждый день, и все в драку, и – мало. Говорили, что её делает подпольно какой-то ушлый армянин в Коломне, только в Белоомуте три подростка отравились, один насмерть. Знают черти: надо запретить, чтобы все начали хватать и упиваться. Вот бы нашёлся там у них, среди чертей, один, чтобы совесть запретить – глядишь, тогда бы все встрепенулись, начали бы её холить, растить… хотя бы замечать, что есть она, есть!!! Нет, водку запретили… одно слово – черти!

Правда, уж как года полтора и коломенской отравы не стало. Потекла рекой бормота, страсть господня! А пьяных всё больше, больше… Один весельчак, Франсуа Рабле, устами епископа Осерского назвал виноградогубителями даже некоторых святых… нашему, видать, тоже в святые захотелось.

А как-то приснился ему жуткий сон, что в стране, в компании с этим не пахавшим-не сеявшим аграрием, появились ещё не вкрутивший ни одной лампочки министр энергетики, не вылечивший ни одного котёнка министр здравоохранения, ненавидящий детей и неграмотный министр образования… рулят и при этом хохочут, хохочут, чёртовы дети… Проснулся в холодном поту, долго потом не мог уснуть и всё пришёптывал: «чур, чур, чур!», видимо, громко пришёптывал, так, что проснулась Валентина. «Что?» – «Да приснилось…» – «Кошмар?» – «Хуже…»

Не специально ли они всё это затеяли?..