Читаем Возвращение на Голгофу полностью

Фельдфебель Матцикайт и солдат Брун, разомлевшие от дремотного тепла, очнулись от оглушительного разрыва. Они ничего не успели понять, когда второй взрыв потряс кирху, и грохот падающих камней слился с эхом взрыва. Без шинелей они выскочили во двор. Верх церковной башни вместе с их наблюдательным пунктом был снесён. У подножия лежала гора битого кирпича, камней, гранитных блоков, изломанного дерева. Фельдфебель осторожно посветил фонариком. Из кучи кирпичного праха торчал солдатский сапог. Они долго разбирали завал, пока не освободили тело студента и не уложили его на белоснежное одеяло, укрывшее церковный двор. Снег под студентом уже не таял. Всё его тело страшно изломало взрывом и посекло осколками. Умер он мгновенно, ещё не долетев до земли. Подавленный Курт долго стоял над бесформенным телом, в котором совсем недавно ещё билось живое человеческое сердце. Брун, не произнеся ни слова, ушёл греться в комнату.

Фельдфебель вывернул из кармана погибшего изрядно обкусанный кусок сахара, из нагрудного кармана — документы Лёбурна, их он забрал себе, затем надолго замер над телом, нелепо и растерянно улыбаясь. Сколько смертей случилось рядом с ним за годы войны? Офицеры и солдаты гибли от пуль, осколков, горели заживо, мины разрывали их на части. Погибали неопытные солдаты и бывалые бойцы, прошедшие сквозь тяжелейшие сражения. Они гибли в бою и гибли случайно, иногда нелепо, и в их гибели не было никакой закономерности. Никогда индивидуальная смерть не была стопроцентно предопределена, всегда оставался какой-то шанс на спасение. И это позволяло жить на фронте, преодолевать страх смерти. Но в целом смерти его однополчан были неизбежны, ведь они были мышцами этой войны, её руками, ногами, топтавшими почерневшую от огня землю. Кто из них погибнет в ближайший день, оставалось неизвестным. Но то, что кто-то погибнет, все они знали. И смерти эти, наряду с победами и поражениями, являли собой соль войны, были заранее предопределены её условиями, поэтому никогда особо не выбивали из колеи солдат и офицеров. Однако при этом у каждого из них оставался шанс, у каждого свой, особенный, верный шанс на спасение. А вот теперь он, вояка до мозга костей, бывалый фельдфебель Курт Матцигкайт, выбит из нормального состояния. Смерть этого студента, само присутствие которого на войне казалось неуместным курьезом, смерть в эту величественную новогоднюю полночь подавила Курта. В какой-то момент он почувствовал, что задыхается, его горло и нос были забиты известково-кирпичной пылью. Сотрясаясь всем телом, он стал отхаркивать сгустки пыли, хватал воздух ртом, пытаясь впустить в судорожно сжавшиеся лёгкие хотя бы несколько свежих глотков.

Кашель отрезвил его, вывел из оцепенения. Курт перенёс студента в дом, положил в холодную кладовку, всмотрелся ещё раз в застывшее лицо юноши и вернулся в комнату. Ни видеть Бруна, ни разговаривать с ним он не желал, считая его виновным в случившемся. Рухнул на кровать и провалился в тяжкий, бредовый сон.

Утром, в первый день сорок пятого года, фельдфебель хоронил студента. Выбрал под могилу свободное, не заваленное камнями место у стены кирхи. Заставил Бруна выкопать яму, — а копал тот долго и тяжело, до кровавых пузырей на ладонях, — после чего отправил Солдата греться в дом. Курт сам вынес тело, опустил его в землю, долго один стоял над могилой и один засыпал её. На обрезке доски написал чёрной краской:

«Hier um Silvester Mitternacht 1945 wurde der Student Jürgen Leburn ermordet»[26].

Доску приколотил к стене кирхи, прямо над могилой.

С этого момента жизнь спецгруппы изменилась. Фельдфебель больше не замечал Бруна, не разговаривал с ним, не давал никаких команд. Когда ложились спать, гнал его прикладом из комнаты и запирал дверь. Брун пытался противиться, но он опрокинул его на спину, наступил ногой на грудь, уперев приклад в горло визжавшего солдата, и так стоял с минуту, пока холодная ярость не улеглась. Тогда он отошёл в сторону, освободив почти задохнувшегося Бруна.

Такого удобного наблюдательного пункта найти больше не удалось, и теперь Курт следил за русскими с небольшого холма, обустроив там в одну из ночей хорошо укрытое лежбище. Дни нового года потекли однообразно, приходилось сильно экономить на еде. Но через неделю у русских началось явное оживление: одна за другой приходили машины с боеприпасами, и солдаты часами разгружали ящики со снарядами, складывая их в штабеля позади орудий. Стало ясно, вот-вот начнётся мощная артподготовка, а, значит, следом русские бросятся в решительное наступление.

Перейти на страницу:

Все книги серии Библиотека исторической прозы

Остап Бондарчук
Остап Бондарчук

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Историческая проза
Хата за околицей
Хата за околицей

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Историческая проза
Осада Ченстохова
Осада Ченстохова

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.(Кордецкий).

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Историческая проза
Два света
Два света

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

Юзеф Игнаций Крашевский

Проза / Историческая проза

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза