Возвращение на Голгофу

Иосиф под впечатлением от послания пленных красноармейцев завёл разговор о зверином начале в человеке. Как человек может творить такие зверства по отношению к другим людям, пусть и другой национальности, или веры, или убеждений? Никак не возможно представить, чтобы лошади уничтожали друг друга из-за окраса шкуры. Да что лошади они мирные твари божьи, даже волки, кровавые хищники, не режут друг друга. Только человек безжалостен к братьям своим. Обычно молчаливый Абрамов, чинивший у стола свои сапоги, неожиданно подошёл к Иосифу и тихим, ровным голосом стал рассказывать, как больше года назад жгли его белорусскую деревню. Как сначала приехали немцы, тихо о чём-то поговорили со старостой и полицаями, оставили какие-то распоряжения. А через два часа приехали каратели, не немцы, а украинские хлопцы да полицаи из района. Как они сначала беззлобно сгоняли людей на площадь, всё более и более заводя сами себя. Потом начали жечь дома, а потом, ощущая свою власть и безнаказанность, будто соревнуясь друг с другом, загоняли сельчан в огромный деревенский сарай. Всё сильнее раззадориваясь, стреляли из автоматов поверх голов все ниже и ниже, пока испуганные насмерть люди не попадали на пол. А затем, уже озверелые, закрыли ворота, подпёрли их бревнами и стали наперегонки забрасывать горящие факелы на сухую крышу. И побежавший по крыши резвый огонь не остановил их. Они весело, подзадоривая друг друга, бросали и бросали на крышу сарая горящие факелы.

Колька, слушавший Абрамова с ужасом в глазах, не в силах поверить во всё это, спросил, сам ли он видел пожар. На что Абрамов тем же скучным голосом рассказал, что староста, дальний родственник матери, успел предупредить их, что едут каратели, и они сбежали из дома в огород, ползли по картофельной борозде до перелеска, спрятались там в высокой траве и лежали в ней ни живы, ни мертвы до сумерек, пока каратели, уже пьяные в стельку, то ли от самогона, то ли от власти над жизнями людей, с песнями поехали из сожженной деревни. Абрамов говорил ровно, без эмоций, и это делало его рассказ ещё страшней. Только раз он дрогнул голосом, они забыли отвязать свою собаку, осталась она в будке. Так её в сердцах и стрельнул каратель, озлившись, что никого не нашёл в избе.

— Да как же это можно, живых людей жечь. Православные православных, грех смертный это, его же не отмолить. — Колька перекрестился.

— Главари-зачинщики зачинают, грешники отпетые… На себя они грех якобы берут, толкают мужиков в преисподнюю, сами думают невинными остаться. Поднимают из душ людей самое гнусное, самое мерзкое. А власть и кровь быстро опьяняют, стоит только начать, затягивает эта страшная власть над жизнями людскими. — Гришка замолчал, будто свернулся, спрятался в себя.

— А разве человек не сам решает, участвовать в этих зверствах или нет? Выбор-то свободный, каждый сам его делает.

— Выбор-то, Николай, всегда есть, да не свободный он. Иногда жизни стоит. Загнан человек, в ловушке он и выбраться не в силах. Но отвечать за всё самому придётся. Свободен в выборе человек, и не важно, почему он насильничал — от безвыходности или по наущению, по науськиванию, всё одно — за злодейство каждый ответит. Сам ответит. За дядю не спрячешься.

— Но, значит, Бог допускает такое, допускает зло, мирится с ним или создаёт его так же, как добро? — Колька вовсе не хотел ни спорить, ни обижать Гришу. Просто высказал предположение, пришедшее ему на ум. Абрамов вдруг горько заплакал, не столько вспомнив пережитое, сколько почувствовав, ощутив своей кожей неразрешимость проблемы. Через некоторое время, успокоившись, он сказал не столько Кольке, сколько самому себе:

— Каждый сам ответит за зло, сотворённое им или при его попустительстве. На Бога, на командира-бригадира не свалишь, каждый своей душой ответит. Оправдания не найти. Хоть ты песчинка, винтик маленький в машине, а отвечать придётся. От себя не уйдёшь, а от Бога тем более. А те, кто злу потворствуют, толкают других к сотворению зла, сторицей ответят за это.

Около двух часов дня к дому комбата подкатила санитарная машина. Из кабины осторожно, будто боясь оступиться, вышла Рита в офицерской шинели, в аккуратных сапожках на каблучках. К ней навстречу тотчас выбежал комбат, бережно приобнял её, повёл в дом. Водителю он крикнул, чтоб приезжал завтра не раньше обеда. Жарко целовал жену капитан, а обнимал её нежно, боялся излишне сдавить в объятиях. Сели в комнате, не разнимая рук, больше глядели и говорили друг с дружкой, чем ластились, сдерживали свою страсть. О многом говорили, дошла Рита и до главного:

— Марк, три дня назад вызвал меня начальник госпиталя. Завёл разговор, что уезжать мне надо с фронта в тыл, домой. Не может он меня беременную больше ставить на суточные дежурства. И просто так держать дальше в госпитале не может. Обещает выписать мне все аттестаты и отправить домой. Наш эшелон пойдёт на Москву восьмого января, а я так боюсь уезжать от тебя.

— Что ж тут бояться, милая. Всё складывается к лучшему. Конечно, дома тебе спокойней будет. Да и мать поможет.