Возвращение на Голгофу

— Съезжать надо с этого места, несчастливое оно. Скорей бы в наступление, а то натерпимся здесь. — Колька толкнул Ефима в плечо. Они подняли тело, подтащили к краю ямы. Колька спрыгнул вниз, и они осторожно опустили тело вниз. Так вдвоём, уже в вечерних сумерках, они и похоронили Иосифа.

— 21 — Рождество с 6 на 7 января 1945 года

Ленивое утро нехотя занималось над холмами и лощиной, где притулилась маленькая деревенька в несколько домов, по-местному — фольварк. Новый год, как запруда на реке, сильно замедлил течение времени, и оно, так и не успев разогнаться, продолжало неспешно течь, не срываясь в водопады и бурную стремнину.

Большая часть батарейцев провела эту предрождественскую ночь в тепле домов фольварка. Те, которым не повезло, вместе со старшим лейтенантом Роговым мерзли в землянках на орудийных позициях. Ефим с утра пробежался по батарейным позициям, проверил связь с командным и наблюдательными пунктами. Потом связался со штабом полка, связь работала нормально. Артиллеристы привычно занимались хозяйственными делами, которых во фронтовой жизни всегда невпроворот.

Когда комбат вышел на большой замощённый двор, Колька чистил лошадь, рядом крутился подросший жеребёнок. Он настойчиво и бестолково тыкался в живот Майки, пытаясь дотянуться до сосцов. Но сосать было уже нечего, и Майка осторожно головой отодвигала жеребёнка. Вся эта возня матери с дитём сильно мешала Кольке, он беззлобно ворчал, но продолжал методично оглаживать скребком бока и круп лошади.

Солдаты кололи дрова, перетаскивали их в сарай, куда теперь, после гибели старого повара, переместили кухню. Туда же носили из подвала ведрами последнюю немецкую картошку, весь запас которой за несколько дней ушел на пропитание.

Гриша Абрамов колол дрова на невысокой толстой плашке, со всех сторон заваленной напиленными загодя чурками. Колол он неспешно, не во всю силу, сдерживая и соизмеряя силу удара с сучковатостью полена. Комбат, энергично размяв плечи, забрал у него топор, покачал его в руке и взялся за чурки. Колол он на силу, лихо. Удар наносил с оттяжкой, шумно выдыхая воздух. Топор, расколов полено, по инерции глубоко всаживался в плашку, и его приходилось вытаскивать, несколько раз ударяя по топорищу. Поленья и щепки разлетались далеко вокруг, и солдатам приходилось собирать их по всему двору. Колька посмеивался, глядя на эту браваду:

— Ефим, наш комбат, видать, без надсады ничего делать не может, что воевать, что любить, что дрова колоть. Все с лихостью, все на пределе.

— Ну да, горяч он с излишком, но голова у него светлая, поэтому все и ладится. — Ефим дружески оправдывал капитана.

Вскоре, всего минут через десять, не больше, натешившись своим молодечеством, комбат вернул топор Абрамову и отошел от гомонящих солдат в дальний угол двора. В белесом небе резво плыли белые облачка, они стягивались в небольшую тучу, в ней не было свинцовой тяжести грозовых туч, а только роящийся седой туман, сбитый в кучу неведомой силой. Этого оказалось достаточно для рождения из белой тучи еще более белого снега. Он падал плавно, не подгоняемый ветром, а только по своему желанию, кружил и опускался на землю, на красную черепицу домов, на кусты и деревья, на головы и плечи солдат. Снежинки, не колкие и колючие, а мягкие и нежные, как губы лошади, прикасающиеся к ладони, казались тяжелыми в воздухе, а когда опускались на кожу, становились невесомы.

«Тяжесть и невесомость, страдание и счастье. Одно через мгновение оборачивается другим, — раздумывал Марк, стоя в углу двора, запрокинув голову вверх, и снежинки ложились на его лицо, тут же превращаясь в талые капельки зимней росы. — Как хорошо сегодня, какое равновесие в природе и душе. Все страшное потихоньку заканчивается, остается позади…»

Завтра он проводит Риту в Москву, и оставшиеся месяцы до рождения ребёнка она проведет у родителей в покое и под присмотром. Он оформил на неё офицерский аттестат, так что питание у неё и малыша будет хорошее. Да и ему будет спокойнее, беременная жена на фронте — дело тяжёлое. Всё устроится, и на смену мучительным дням войны придёт новая, счастливая жизнь, в которой не будёт блуждающей рядом смерти, не будет каждодневной необходимости убивать самому. Будет просто жизнь. Он верил в своё счастье, хрупкое, нежное, оно было под его защитой.

Марк прикрыл глаза, и ему то ли почудилось, то ли на самом деле в небе появилась радуга, и не хотелось ни открывать глаза, ни двигаться, чтобы не прерывать этого случайного, но такого счастливого состояния. Ему показалось, что пространство наполняется каким-то посторонним, свистящим, режущим воздух звуком. Больше он ничего не услышал и не почувствовал, только на многоцветье радуги в его глазах стремительно накатилась алая пелена.