Возвращение к жизни

Война дыхнула на нас громоподобно и жарко, обдала непривычным кисловатым запахом перегоревшего тротила.

Отбомбившись, самолеты, так и не увиденные нами, ушли на запад, унося за собой затихающее, волнообразное гудение. А над Лисками бушевал огонь, город заволакивало черным дымом…

Утром, еще до восхода солнца, полк занял рубежи по холмам правее Лисок, в районе деревень Покровка и Песковатка. Впереди, перед нами, просторно раскинулась пойма Дона, заросшая кустарниками ивняка, островками ольхи. Реки не было видно. Ее изгиб обозначался скалистым правым берегом. Туда, в боевое охранение, ушла четвертая стрелковая рота с нашим первым пулеметным взводом.

А фронт приближался… Начав летнее наступление, гитлеровцы рвались к Дону и Волге. Мы знали об этом не только из газет: над нами все чаще и чаще стали появляться фашистские самолеты, они бомбили мосты и переправы, стаями пролетали дальше на восток.

Как-то под вечер два «мессера» низко прошлись над позициями батальона, прострочив окопы из пулеметов. На следующее утро, во время завтрака, сержант Иван Чазов отставил на свежий бруствер котелок:

— А ну, потише. Не гомоните!

Его кирпично-задубелое лицо насупилось. Иван приложил ладонь к уху.

— Слышите? Гремит…

— Гроза, поди, — беспечно произнес младший сержант Цирен Буянтуев. — Пал бы дождик! А то печет, как в парилке…

— Гром средь ясного неба? — вскинул Чазов белые брови. — Да вы прислушайтесь!

Мы примолкли. Из-за Дона доносились отдаленные, еле слышимые перекаты глухой канонады.

— Пушки, однако, бьют, — Буянтуев привстал. — Наши или ихние?

— Артиллерия колотит, — подтвердил старшина Ильин. — Вот и наш черед настает. Держись, паря! К Дону фашисты прут.

— На Дону споткнутся.

Это сказал ефрейтор Даниил Лошадкин, наводчик «максима»: рослый, спортивного сложения блондин — наш ротный комсорг Дима. Так переиначили мы его явно устаревшее имя. Лошадкин не возражал. «Меня и дома Димкой звали. А Данила — это по святцам, от моей бабки и попа. Приклеили имечко…»

После того как над нами лихо прошлись «мессеры», как мы услышали артиллерийскую пальбу, с каждым днем нараставшую, работа на оборонительных рубежах ускорилась. Бойцы сами, без понуканий, рьяно зарывались в землю. А ведь там, в Сибири, в далеком тылу, офицерам и сержантам стоило немалых усилий заставить красноармейцев окапываться на учениях по-настоящему. Там все было «понарошку», там все было условной игрой: не рвались снаряды, не свистели пули… А теперь никто не сомневался в том, что вот-вот и загрохочет, и засвистит вокруг.

Мы трудились на окопах от темна и до темна, чутьем постигая, что война — это прежде всего работа, порой до полного изнеможения, до упаду. На ладонях вспучивались пузыри, затем лопались, мокли, саднили. Старшина снабдил нас брезентовыми рукавицами, и мы надевали их, обмотав перед этим кисти рук бинтами. Постепенно ссадины на ладонях затвердевали и превращались в ороговевшие бугры мозолей.

Окопы наши соединялись в сплошную змеистую линию траншей, с приступками, нишами, ячейками, с землянками и блиндажами. Песчаный грунт легко поддавался лопате, но к вечеру стенки окопов, прогретые жарким солнцем, начинали осыпаться, деформироваться. Приходилось закреплять их плетнями из прутьев ивняка, который заготовляли в пойме.

Закончив оборудование первой линии обороны по скатам холмов, батальон перешел на возведение второй — по гребню высот.

А орудийная стрельба за Доном слышалась все отчетливей. По ночам там полыхали зарницы. Немецкая авиация усилила налеты на Лиски, бомбила переправы в Коротояке и в районе станции Давыдовка, по которым мы отступали от Харькова и Белгорода.

Железная дорога из Острогожска выходит вплотную к Дону и тянется вдоль правого берега реки, под отвесным обрывом. По ней в те дни неслись к мосту в Лисках товарные эшелоны. Однажды налетела девятка «юнкерсов» и на глазах у нас стала бомбить состав. Машинист паровоза пытался маневрировать — то замедлял поезд, то гнал его на всех парах.

Но фашистские стервятники «вцепились» в свою жертву мертвой хваткой, преследуя ее неотступно. Они сваливались в пике, пачками сбрасывали бомбы. И товарняк остановился, охваченный пламенем: эшелон оказался загруженным боеприпасами. Мощные взрывы громыхали в течение часа. Вагоны подбрасывало как щепки. В те же дни на участке обороны батальона появились небольшие группы отступавших бойцов и командиров: они переправлялись через Дон на лодках, плотиках, бревнах, а иные — вплавь. Одна такая группа — старший сержант и два красноармейца — вышла на позицию нашего взвода. Почерневшие от усталости и недосыпания, в потрепанном обмундировании, они жадно набросились на еду, принесенную с кухни.

Старшего сержанта позвал к себе в блиндаж командир взвода лейтенант Николай Булыгин, а два его спутника остались с нами. У одного красноармейца — коренастого, широкогрудого, которому было лет за тридцать, — тускло поблескивала на помятой гимнастерке медаль «За отвагу». Он разулся и расстелил мокрые портянки на траве. Второй — помоложе, носатый, с редкими оспинами на угрюмом лице, — спросил:

— Закурить найдется?