Возвращение из Трапезунда

Рассчитывая увидеть еще одно знакомое имя, Гавен проглядел список. Его взгляд упал на фамилию Мученик.

— Нина, смотри, чего матросы натворили! — слишком громко сказал он.

Островская подошла и наклонилась. От нее пахло дешевым табаком и потом.

— Мученик? Как же наш соглашатель туда угодил?

— Вспомнил! — сказал Гавен. — Мне же Шашурин говорил, что он той ночью требовал прекратить расправу над гражданами свободной России, — тут его, видно, и прихватили!

Гавен не выносил Мученика, даже его громкий голос вызывал в нем внутреннюю дрожь. Если Мученик на заседании Совета вскакивал с очередным запросом, Гавен попросту выходил из комнаты.

— Анекдот, — сказала Островская. — Наш революционный соперник вместе с офицерьем! И чего его понесло?

— Я сам удивляюсь. Я думал, он наложил в штаны и сидит под кроватью, а он ночью на Малахов курган поперся.

— Теперь берегись, — сказала Нина, — Он в тюрьме получит информацию… лишнюю информацию. Это плохо.

— Не получит, — сказал Гавен, ставя возле фамилии Мученика буковку «о» и крестик для надежности. — Не получит он никакой информации, потому что его отправят в штаб Духонина. Вместе с его подзащитными.

— Ты решил его не освобождать?

— Вот именно. Трагическая случайность.

— Трагическая случайность неожиданно оборвала жизнь нашего старого товарища, члена Севастопольского Совета от партии социал-демократов меньшевиков… Нет, не трожь его. Меньшевики поднимут вой.

— История не прощает либерализма, — возразил Гавен. — Мученик для нас опаснее, чем сто офицеров, — он враг внутренний, маскирующийся под революционера.

— Ты просто его не выносишь. И сам велел его арестовать.

— Его не выносит мое классовое чутье, — сказал Гавен.

— К какому классу принадлежим? — ядовито спросила Нина.

Гавен сложил список, подошел к двери и крикнул:

— Шашурин!

Вошел толстый вольноопределяющийся с красным носом.

— Товарищи из тюрьмы ждут?

— Сидят, чай пьют.

— Отлично. Передай товарищам этот список. Они знают, что делать.

Гавен вернулся в комнату и сказал:

— Как я хочу спать!

— Революция — это бессонница, — сказала Нина Островская. Потом подумала немного и добавила: — Но я продолжаю настаивать на освобождении Мученика.

— Я учел ваше мнение, товарищ Островская, — официально сказал Гавен и улегся, не снимая сапог, на продавленный кожаный диван. — А теперь можно поспать. Хотя бы час.

Островская вышла, хлопнув дверью.

* * *

Странное, тягучее, почти праздничное напряжение все более овладевало Андреем по мере того, как приближалась ночь. И это происходило не только с ним, но и с прочими обитателями большой камеры. Никто не спал. Многие стояли или пытались ходить, вызывая раздражение и ругань тех, кто оставался сидеть на полу. Люди не разговаривали, а перебрасывались отдельными фразами как будто для того только, чтобы не упустить тот момент, когда начнет отворяться дверь. «Я провел с этими людьми почти целый день, — думал Андрей, — но за исключением Елисея и Оспенского я никого не заметил, и если когда-нибудь судьба, уберегши меня, столкнет с одним из соседей по камере, я же его не узнаю!»

— Почему все страшное происходит ночью? — сказал Андрей. — И чудеса, и смерть.

— Люди даже умирают под утро, — сказал Оспенский, — это медицинский факт.

— У нас все объясняется просто, — объяснил Елисей Евсеевич. — Днем матросы и прочие власти заняты на митингах и грабежах, вечером они пропивают награбленное, а ночью занимаются делами.

Елисей Евсеевич будто сам себя уговаривал, потому что и он оробел перед лицом безжалостной ночи.

Дверь раскрылась часов в одиннадцать — сначала все услышали, как по коридору идут люди, и ждали — у этой камеры они остановятся или пройдут дальше. Остановились. Щелкнула заслонка, потом со скрипом, будто что-то железное упало на пол, открылся замок, и дверь поехала внутрь. Надзиратель с фонарем крикнул, светя на лист бумаги:

— Ладушкин!

По камере пронесся облегченный вздох и потом прервался. Все слушали, как с нар сползал и, прихрамывая, шел к двери черный сутулый силуэт — память о человеке, который мелькнул в жизни и никто не разглядел его лица.

— А что? — спросил этот человек у надзирателя в двери. — Куда меня?

— Домой вас, — сказал надзиратель. — Я так понимаю, что домой пойдете. Хлопотали за вас.

— Вот видишь, — сказал Елисей Евсеевич, — значит, и меня вот-вот позовут. Попрощаемся… и, вернее всего, навсегда!

Андрей испытывал неприязнь к Мученику — к этому самодовольному торгашу, который и на самом деле выйдет отсюда и будет на радостях пить сухое вино и заедать цыпленком. «А я в эту самую минуту… в ту минуту, когда он будет худыми жадными пальцами разрывать цыпленка, буду стоять у стены и ждать, когда некто безликий крикнет: «Пли!»

— Андрюша, Андрюша, — сказал Елисей Евсеевич тихо, — а ваша жена совсем молоденькая, это так?

Андрей не стал отвечать — в горле был комок, так хотелось заплакать.

— У меня есть один план, — сказал Елисей. — Только ты, Оспенский, отвернись, мы будем шептаться.

— Идите вы к чертовой матери, — буркнул Оспенский, он лежал и глядел в черноту невидимого потолка.

— Вы понимаете, что шансов у вас почти нету?