Возвращение из Индии

Но лишь тогда, когда моя голова, налившись свинцом от желания спать, упала на подушку, где мягкое мурлыканье дышащей почти неслышно Микаэлы, которая не возражала против того, чтобы спать со мною рядом в одной кровати, только тогда, когда я пытался побороть сполохи света, врывавшиеся снаружи, и давящую темень внутри меня, только тогда понял я, какую ошибку я совершил. Я никогда бы не пошел на то, чтобы — пусть даже поклявшись матери — утаить что-либо от своего отца, ибо, поступая так, я вольно или невольно подтверждал бы возможные подозрения о постыдности моей любви, что могло очень огорчить моего отца, ибо он воспринял бы это не иначе, как попытку скрыть от него недостойные вещи из желания пощадить его чувства. Ну а как иначе должен был я сам отнестись к требованию матери?

Родители мои скрупулезно, до мелочей, придерживались доктрины открытости по отношению друг к другу, в особенности, если это касалось меня, и не потому что их собственные отношения были необыкновенно сильны, но и помимо верности принципам справедливости и чести; а ведь это были основополагающие принципы, которыми они руководствовались в течение всей своей жизни. И вот теперь моя мать, в нарушение всех этих правил, хочет — да, это так — хочет, чтобы я предал отца. Полагала ли она при этом, что ей удастся уговорить меня отказаться от Дори, не прибегая к его помощи? Или наоборот — может быть, она боялась, что в сражении, которое уже началось меж нами, он, перейдя нейтральную линию, окажется моим союзником?

В лихорадочной мешанине моих мыслей я не мог прийти к определенному заключению, что моя мать собирается делать или чего от нее следует ожидать, но в чем у меня не было никаких сомнений, так это в том, что в этот вечер и эту ночь она не сомкнет глаз, а скорее всего, даже не доберется до постели. Мне было не по себе от мысли, что все случившееся ей придется пережить в одиночку, лежа без сна или просыпаясь в мучительной тревоге. Если бы я и на самом деле был хорошим и чутким сыном, а не только человеком с поверхностным лоском и вежливыми манерами, я прежде всего позвонил бы ей и постарался бы успокоить ее, дав в конце концов ей возможность излить свой гнев — все равно — словами или молчанием. Но поскольку я знал, что телефонную трубку может взять не мать, а отец, — пусть даже это случится в процессе разговора, — я не сделал ничего. Если она решила вовлечь меня в сражение, в котором никому не приходилось ожидать поддержки со стороны, — она должна будет сражаться, не рассчитывая на солидарность своего партнера по браку.

Так что отныне эти принципы стали определять взаимоотношения между моей матерью и мной. Я молчал, и любая инициатива для дальнейших уточнений и прояснений находилась отныне в ее руках, точно так же, как инициатива, связанная с определением окончательной даты отбытия в Индию находилась в руках Микаэлы; мне же оставлено было только одно — обязанность разобраться во всем, что было связано с Дори. Но поскольку и моя мать, и я, похоже, оказались в состоянии некоего ступора, если не паралича, Микаэла продолжала свои приготовления энергично и достаточно успешно, пока отъезд в Индию не стал напоминать натянутый лук, где легкого движения достаточно, чтобы произошел выстрел, подразумевая здесь под выстрелом исполнение заветного желания Микаэлы по возвращению в Индию — желания столь сильного, что оно превратило это путешествие в Индию в акт духовного, если не религиозного, действа. Не избавления от меня, разумеется, а от материалистической и на материализм ориентированной действительности, окружающей нас, в которой Микаэла не собиралась прожить до конца дней. И радость ее становилась только сильнее от осознания того факта, что он давал ей возможность приобщить к своей радости, связанной с путешествием, еще и других. Не только Стефани, которая уже каждый день названивала нам из Лондона, но даже и Шиви, чье нежное сознание, верила Микаэла, впитает впечатления, которые останутся у нее на всю жизнь.