Возвращение Дон Кихота

– Если вы смотрели из-под арки, – сказал Херн, – пейзаж был прекрасным, как потерянный рай Дело в том, что он отделен, очерчен, словно картина в рамке. Вы отрезаны от него, и вам дозволяют на него взглянуть. Поймите, мир – окно, а не пустая бесконечность! Окно в стене бесконечного небытия. Сейчас мое окно – со мной. Надевая капюшон, я говорю себе: такой мир видел и любил Франциск Ассизский. Отверстие капюшона – готическое окно.

Оливия посмотрела на Джона Брейнтри и сказала:

– Помните, что говорил бедный Дуглас?.. Нет, это было как раз перед вами.

– Передо мной? – обеспокоился Брейнтри.

– Ну, перед тем, как вы пришли сюда впервые, – объяснила она, краснея и снова глядя на холм. – Он сказал, что ему бы пришлось смотреть в окошко для прокаженных.

– Самое средневековое окно – язвительно сказал Брейнтри.

Человек в маскарадном костюме вспыхнул, словно ему бросили вызов.

– Покажите мне короля, – вскричал он, – короля милостью Божьей, который служил бы прокаженным, как Людовик Святой!

– Я не стану, – отвечал Брейнтри, – оказывать услуги королю.

– Тогда народного вождя, – настаивал Херн. – Святой Франциск был народным вождем. Если вы увидите здесь прокаженного, побежите вы к нему? Обнимете его?

– Скорее, чем мы с вами, – ответила Оливия.

– Вы правы, – сказал Херн, мгновенно трезвея. – Наверное, никто из нас на это не способен… А что, если миру нужны такие деспоты и такие демагоги?

Брейнтри медленно поднял голову и пристально посмотрел на него.

– Такие деспоты… – начал он, замолчал и нахмурился.

Глава 12. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ МУЖ

На этом повороте спора сад огласился бодрым голосом Джулиана Арчера. Бывший трубадур, в ослепительном вечернем костюме, шел быстро, но вдруг остановился, глядя на Майкла Херна, и закричал:

– Вы что, никогда не переоденетесь?

Должно быть, шестое повторение этой фразы и свело библиотекаря с ума. Во всяком случае, он повернулся и возопил на весь сад:

– Нет! Никогда не переоденусь!

Он постоял, поглядел и продолжал немного тише:

– Вы любите все менять, вы живете переменами, а я меняться не хочу. Из-за перемены вы пали, и падаете все ниже. Вы знали счастливое время, когда люди были простыми, здравыми, здоровыми, настолько близкими к Божьему миру, насколько это возможно. Оно ушло от вас, а если возвращается на миг, вам не хватает разума удержать его. Я его удержу.

– Что он такое говорит? – спросил Арчер, словно речь шла о животном или хотя бы о ребенке.

– Я понимаю, что он говорит, – угрюмо сказал Брейнтри. – Но он не прав. Мистер Херн, неужели вы сами в это верите? Почему вы называете здоровыми ваши средние века?

– Потому, – отвечал Херн, – что в них была правда, а вы погрязли во лжи. Я не думаю, что тогда не было греха и страданий. Я только думаю, что и грех, и страдания так и называли. Вы вечно толкуете о деспотах и вассалах, но ведь и у вас есть и насилие, и неравенство, только вы не смеете назвать их по имени. Вы защищаете их, давая им другие имена. У вас есть король, но вы говорите, что ему не разрешается править. У вас есть палата лордов, но вы сообщаете, что она не выше палаты общин. Когда вы хотите подольститься к рабочему или крестьянину, вы зовете его джентльменом, а это то же самое, что назвать его виконтом. Когда вы хотите подольститься к виконту, вы хвалите его за то, что он обходится без титула. Вы оставляете миллионеру миллионы и хвалите его за простоту, то есть за унылость, словно в золоте есть что-нибудь хорошее, кроме блеска. Вы терпите священников, когда они на священников не похожи, и бодро заверяете нас, что они могут играть в крикет. Ваши ученые отрицают доктрину, то есть – учение, ваши богословы отрицают Бога. Повсюду обман, малодушие, низость. Все существует лишь потому, что само не признает себя.

– Быть может, вы и правы, – сказал Брейнтри. – Но я вообще не хочу, чтобы все это существовало. И если уж дошло до проклятий и пророчеств, ручаюсь, что многое умрет раньше вас.

– Умрет, – сказал Херн, глядя на него большими светлыми глазами, – а потом оживет. Жить – совсем не то, что существовать. Я не уверен, что король снова не станет королем.

Синдикалист что-то увидел во взгляде библиотекаря, и настроение его изменилось.

– Вы считаете, – спросил он, – что настала пора сыграть Ричарда I?

– Я считаю, – отвечал Херн, – что настала пора сыграть Львиное Сердце.

– Вот как! – проговорила Оливия. – Вы хотите сказать, что нам недостает единственной добродетели Ричарда?

– Единственная его добродетель в том, – сказал Брейнтри, – что он покинул Англию.

– Быть может, – сказала Оливия. – Но и он, и добродетель могут вернуться.

– Если он вернется, он увидит, что страна его изменилась, – сердито сказал синдикалист. – Нет крепостных, нет вассалов; даже крестьяне смеют смотреть ему в лицо. Он увидит то, что разорвало цепи, раскрылось, вознеслось. То, что наводит страх и на львиное сердце.

– Что же это такое? – спросила Оливия.

– Сердце человека, – ответил он.