Возвращение Дон Кихота

Брейнтри, плохо разбиравшийся в живописи и вообще не разбиравшийся в красках, вежливо кивал. Невежество его или равнодушие дополнило впечатление, основанное на галстуке. Окончательно убедившись, что говорит с полным профаном, знаток, в порыве снисходительности, разразился лекцией.

– Рескин прекрасно пишет об этом, – сказал он. – Рескину[24] вы можете верить… начните с него хотя бы. Кроме Пейтера[25], конечно, у нас нет такого авторитетного критика. Да, демократия не жалует авторитеты. Боюсь, мистер Брейнтри, что она не жалует и искусства.

– Что ж, если у нас будет демократия, мы как-нибудь разберемся, – сказал Брейнтри.

Уистер покачал головой.

– Мне кажется, – сказал он, – у нас ее достаточно, чтобы народ утратил уважение к великим мастерам.

В эту минуту рыжеволосая Розамунда провела к ним сквозь толпу молодого человека с таким же простым и выразительным лицом, как у нее. На этом их сходство кончалось, ибо красивым он не был, волосы стриг ежиком и носил усы, напоминающие зубную щетку. Но глаза у него были ясные, как у всех смелых мужчин, а держался он приветливо и просто. Он владел небольшим поместьем в этих краях, звался Хэнбери и много путешествовал. Представив его, Розамунда сказала: «Наверное, мы вам помешали», – и не ошиблась.

– Я говорил, – небрежно, хотя и не без важности сказал Уистер, – что мы, боюсь, опустились до демократии, и люди измельчали. Нет больше великих викторианцев.

– Да, конечно, – довольно механически откликнулась дама.

– Нет больше великанов, – подвел итоги Уистер.

– Наверное, на это жаловались в Корнуолле, – заметил Брейнтри, – когда там поработал известный Джек[26].

– Когда вы прочитаете викторианцев, – брезгливо сказал Уистер, – вы поймете, о каких великанах я говорю.

– Не хотите же вы, чтоб великих людей убили, – поддержала Розамунда.

– А что ж, это бы неплохо, – сказал Брейнтри. – Теннисона[27] надо убить за «Королеву мая», Браунинга[28] – за одну немыслимую рифму, Карлейля[29] – за все, Спенсера – за «Человека против государства», Диккенса – за то, что сам он поздно убил маленькую Нелл, Рескина – за то, что он сказал: «человеку надо не больше свободы, чем солнцу», Гладстона – за то, что он предал Парнелла[30], Теккерея[31] – за то…

– Пощадите! – прервала его дама, весело смеясь. – Хватит! Сколько же вы читали…

Уистер почему-то обиделся, а может быть – разозлился.

– Если хотите знать, – сказал он, – так рассуждает чернь, ненавидящая всякое превосходство. Она стремится унизить тех, кто выше ее. Потому ваши чертовы профсоюзы не хотят, чтобы хорошему рабочему платили больше, чем плохому.

– Экономисты об этом писали, – сдержанно сказал Брейнтри. – Один авторитетный специалист отметил, что лучшая работа и сейчас оплачивается не выше другой.

– Наверное, Карл Маркс, – сердито сказал знаток.

– Нет, Джон Рескин, – отвечал синдикалист, – один из ваших великанов. Правда, мысль эта, и самое название книги, принадлежит не ему, а Христу[32], а Он, к сожалению, не викторианец.

Коренастый человек по фамилии Хэнбери почувствовал, что беседа коснулась неприличной в обществе темы, и ненавязчиво вмешался.

– Вы из угольного района, мистер Брейнтри? – спросил он.

Брейнтри довольно мрачно кивнул.

– Говорят, – продолжал его новый собеседник, – там теперь неспокойно?

– Наоборот, – отвечал Брейнтри, – там очень спокойно.

Хэнбери на минуту нахмурился и быстро спросил:

– Разве забастовка кончилась?

– Нет, она в полном разгаре, – угрюмо сказал Брейнтри, – так что царит покой.

– Что вы хотите сказать? – воскликнула здравомыслящая дама, которой вскоре предстояло стать средневековой принцессой.

– То, что сказал, – коротко ответил он. – На шахтах царит покой. По-вашему, забастовка – это бомбы и взрывы. На самом деле это отдых.

– Да это же парадокс! – воскликнула Розамунда так радостно, словно началась новая игра, и теперь ее вечер удастся на славу.

– По-моему, это избитая истина, то есть – просто правда, – возразил Брейнтри. – Во время забастовки рабочие отдыхают, а, надо вам сказать, они к этому не привыкли.

– Разве мы не можем сказать, – глубоким голосом спросил Уистер, – что труд – лучший отдых?

– Можете, – сухо отвечал Брейнтри. – У нас ведь свобода, особенно – для вас. Можете даже сказать, что лучший труд – это отдых. Тогда вам очень понравится забастовка.

Хозяйка смотрела на него по-новому – пристально и не совсем спокойно. Так люди, думающие медленно, узнают то, что нужно усвоить, а быть может – и уважать. Хотя (или потому что) она выросла в богатстве и роскоши, она была проста душой и ничуть не стеснялась прямо глядеть на ближних.

– Вам не кажется, – наконец спросила она, – что мы спорим о словах?