Возвращение

— К сожалению, должен вас огорчить: трансляционные автобусы сейчас так перегружены, что из нашего грандиозного замысла на этот раз ничего не выйдет. Зато киношники прибудут в понедельник. Пожалуй, оно и к лучшему, будет время подготовиться. Это только пойдет на пользу делу.

Оскар заметно приуныл:

— Печально, я уже успел кое-кого, так сказать… предупредить… Но вы сумели договориться на какой-то определенный день?

— Пока еще ничего сказать не могу. Как вы знаете, у нас тоже плановое хозяйство и договариваться о времени записи надо за две недели.

— Ничего не поделаешь, главное — лед тронулся. — Оскар внезапно приторно улыбнулся и проводил их в помещение, где девушки в национальных костюмах разносили шампанское.

— Интересно, когда ты успел позвонить на студию? — усмехнулся редактор, после того как Оскар ушел встречать новых гостей.

— У меня с режиссером телепатическая связь, — холодно ответил репортер и взял с подноса, протянутого ему улыбающейся синеглазой девушкой, бокал шампанского. — Я только боюсь, что бедняга за одну ночь поседеет, когда я покажу ему Оскаров грандиозный план передачи.

— Насколько я понял, вы кормите Оскара пустыми обещаниями, а разве этично водить людей за нос подобным образом? — спросил Таавет, буравя глазами гладко выбритое лицо репортера.

— Напротив, этика требует, чтобы мы никого не обижали, к примеру, я не могу сказать Оскару, что он идиот, хотя мне бы весьма этого хотелось. Но передачу из этого города я все же сделаю, правда, не такую, какая пришлась бы по душе Оскару.

— Вам следовало бы сказать ему об этом, — не унимался Таавет.

— О чем?

— Что вы не хотите делать передачу, предложенную им.

— Возможно, но как раз этого не позволяет телевизионная этика, и я не господь бог, чтобы запрещать и приказывать. Если автор предлагает сотрудничество, я обязан обговорить это с постановочной бригадой, как того требует коллективный характер нашей работы. То, что я могу предугадать мнение бригады, еще ровно ничего не значит.

— Может, вы и правы, если подходить к вопросу теоретически, но разве в вашей работе не следует порой учитывать, что, несмотря ни на что, автор — человек, которого нельзя обманывать.

— Ого, — рассмеялся редактор. — Оскар приобрел себе адвоката.

Однако репортер продолжал с серьезным видом:

— Действительно, мне следовало сказать Оскару правду, но, к сожалению, я не мог этого сделать, поскольку он, очевидно, из породы людей, которых хотя и можно выставить за дверь, но которые тут же вернутся через окно, и уж тогда я вряд ли смогу сделать передачу, которую задумал.

Таавет не произнес больше ни слова. «Адвокат Оскара!» — звенело у него в ушах, как звенит зажатая в кулак муха. Смех редактора связал ему язык, на миг его взяло сомнение — напустился ли он на репортера только в целях добиться справедливости, или потому, что… Ему не хотелось больше думать об этом, он чувствовал, как неприязнь к обоим спутникам растет в нем. В любую минуту он мог сказать или сделать что-то неосмотрительное, что вызвало бы их беспощадный смех, в один момент сделало бы его посмешищем — воображение уже рисовало ему глумящиеся лица, усмешку на губах Марре… класс, полный хихикающих подростков, которым он пытается объяснить значение литературной деятельности Сяргава. Он проклинал ту минуту, когда оклик репортера в «Лесной деве» втянул его в их компанию. «Товарищ Пальм, почему вы прекратили серию своих передач о преступности?» — услышал он чей-то вопрос. И вот уже репортера окружили поклонники телевидения, редактор беседовал с мужчиной, который на церемонии открытия выставки сопровождал Марре; Таавет сел в кресло, обитое красным, над его головой свисали ветви пальмы, касаясь волос, взгляд его искал Марре, но отовсюду глядели лишь незнакомые лица.

В открытую дверь был виден ярко освещенный зал. В зале стояли столы, накрытые белыми скатертями, на столах — вазочки и блюда, однако вид всего этого не поднял настроения Таавета, он внезапно почувствовал себя заброшенным, совершенно никчемным, потерявшимся в чужом обществе, где люди так беззаботно, по-домашнему беседовали, попивая шампанское. Докурив сигарету и сунув окурок во влажную землю кадки, где росла пальма (за отсутствием пепельницы он стряхивал туда и пепел), Таавет заметил, что вокруг него не произошло никаких изменений — хотя группы и сменились, переместились, разбрелись туда-сюда, общая картина оставалась прежней: серой от сигаретного дыма, шумной, навевающей сон. Этот редактор мог бы подойти и поговорить со мной, подумал Таавет, отгоняя навязчивую зевоту. А что, если самому подойти к нему, стал рассуждать он, пытаясь найти в толпе круглое лицо редактора в очках с проволочной оправой, но тот, кого он увидел, оказался актером по имени Хейнмаа.