Возвращение

Во время боев под Флери Гизекке разрывом снаряда засыпало, и, придавленный балкой, он долго пролежал, прижатый лицом к вспоротому до самого бедра животу другого солдата. У того голова не была засыпана; он все время кричал, и с каждым его стоном волна крови заливала лицо Гизекке. Постепенно у раненого стали выпирать наружу внутренности, и это грозило Гизекке удушьем. Чтобы не задохнуться, он то и дело втискивал их обратно в живот раненого. И всякий раз слышал при этом глухой рев несчастного.

Все это Гизекке рассказывает вполне гладко и последовательно.

— Так вот каждую ночь, — говорит он. — Я задыхаюсь, и комната наполняется скользкими белыми змеями и кровью.

— Но раз ты знаешь, что все тебе только кажется, неужели ты не можешь побороть себя? — спрашивает Альберт.

Гизекке мотает головой:

— Ничего не помогает. Даже если я не сплю. Как только стемнеет, они тут как тут. — Он весь дрожит. — Дома я выпрыгнул из окна и сломал ногу. Тогда они привезли меня сюда.

Он молчит. Потом обращается к нам:

— Что же вы теперь делаете? Выпускной экзамен уже сдали?

— Скоро будем сдавать, — говорит Людвиг.

— У меня, наверное, уж ничего не выйдет, — печально произносит Гизекке. — Такого к детям не пустят.

Больной, кричавший: «Прикрытие!», тихонько подкрался сзади к Альберту и хлопнул его по затылку. Альберт вспыхнул, но тут же опомнился.

— Годен, — хихикает больной, — годен! — Он смеется с какими-то взвизгами, но вдруг умолкает и тихо отходит в угол.

— Слушайте, не можете ли вы написать майору? — говорит Гизекке.

— Какому майору? — удивленно переспрашиваю я.

Людвиг подталкивает меня.

— О чем же ему написать? — быстро говорю я, спохватившись.

— Чтобы он разрешил мне отправиться во Флери, — возбужденно отвечает Гизекке. — Мне это непременно помогло бы. Сейчас там должно быть тихо, а я помню это место, когда там все грохотало и взлетало на воздух. Я пошел бы пешком через Ущелье Смерти, мимо Холодной Земли, прямо к Флери; если бы я не услышал ни одного выстрела, у меня бы все прошло. И я наверное успокоился бы, вы как думаете?

— И так все уляжется, — уговаривает его Людвиг и кладет ему руку на плечо. — Тебе только надо ясно отдать себе во всем отчет.

Гизекке грустно смотрит перед собой:

— Так напишите же майору. Меня зовут Герхардт Гизекке. Через два «к». — Глаза его помутнели и словно ослепли. — Принесите мне немного яблочного мусса. Я бы с таким удовольствием поел сейчас мусса.

Мы обещаем ему все, что он просит, но он уже нас не слышит, он уже ко всему безучастен. Мы прощаемся. Он встает и отдает Людвигу честь. Потом с отсутствующим взором садится за стол.

Выходя, я еще раз оглядываюсь на Гизекке. Вдруг он, точно проснувшись, вскакивает и бежит за нами.

— Возьмите меня с собой, — просит он каким-то высоким, странным голосом, — они опять ползут сюда…

Он испуганно жмется к нам. Мы не знаем, что делать. В эту минуту появляется врач, оглядывает нас и осторожно берет Гизекке за плечи.

— Пойдемте в сад, — говорит он, и Гизекке послушно дает себя увести.

Мы выходим из больницы. Вечернее солнце низко стоит над полями. Из решетчатого окна все еще доносится пение: «Но тех замков нет уж больше. Тучи по небу плывут…»

Мы молча шагаем. Поблескивают борозды на пашнях. Узкий и бледный серп луны повис между ветвями деревьев.

— По-моему, — говорит Людвиг, — у каждого из нас кое-что в этом роде…

Я гляжу на него. Лицо его освещено закатом. Оно серьезно и задумчиво. Я хочу ответить Людвигу и вдруг начинаю дрожать, сам не зная отчего.

— Не нужно об этом говорить, — прерывает его Альберт.

Мы продолжаем наш путь. Закат бледнеет, надвигаются сумерки. Ярче светит месяц. Ночной ветер поднимается с полей, и в окнах домов вспыхивают первые огни. Мы подходим к городу.

Георг Рахе за всю дорогу не сказал ни слова. Только когда мы остановились и стали прощаться, он словно очнулся:

— Вы слышали, чего он хочет? Во Флери — назад во Флери…

Домой мне еще не хочется. И Альберту тоже. Мы медленно бредем по обрыву. Внизу шумит река. У мельницы мы останавливаемся и перегибаемся через перила моста.

— Как странно, Эрнст, что у нас теперь никогда не появляйся желание побыть одному, правда? — говорит Альберт.

— Да, — соглашаюсь я. — Не знаешь толком, куда девать себя.

Он кивает:

— Вот именно. Но ведь, в конце концов, надо себя куда-нибудь деть.

— Если бы в руках у нас была уже какая-нибудь специальность! — говорю я.

Он пренебрежительно отмахивается:

— И это ничего не даст. Живой человек нужен, Эрнст. — И, отвернувшись, тихо прибавляет: — Близкий человек, понимаешь?

— Ах, человек! — возражаю я. — Это самая ненадежная штука в мире. Мы немало насмотрелись, как легко его отправить к праотцам. Придется тебе обзавестись десятком-другим друзей, чтобы хоть кто-нибудь уцелел, когда пули начнут их косить.

Альберт внимательно смотрит да силуэт собора:

— Я не то хочу сказать… Я говорю о человеке, который целиком принадлежит тебе. Иногда мне кажется, что это должна быть женщина…

— О господи! — восклицаю я, вспоминая Бетке.