Возвращение

Я убрала со стола чашки — старалась показать, что могу быть полезной. Увидев, в каком состоянии мои парусиновые туфли и носки, она спросила, уж не шла ли я часом по реке. Я же твердила свое: почему она не приехала в воскресенье, как обещала. Проколола шину на велосипеде, сказала она, ведь не думаю же я, что с ее мозолями, шишками и волдырями на ногах она в состоянии пройти шесть миль пешком после дня работы. Да, не так я представляла себе возвращение в родной дом — никто не кинулся ко мне, не обрадовался, не обнял. Она налила чайник, а я поставила на стол чистые чашки. Я старалась быть воспитанной и не выдавала своей обиды и горечи. Я рассказала ей, сколько стогов сена мы наметали, и она заметила, что мы их перещеголяли. Она достала несколько ячменных лепешек из шкафа и велела мне есть. Она не стала их разогревать, и это значило, что она еще сердится. Я знала, что к ночи она отойдет, но мне уже было все равно. Все хорошо в свое время.

Я сидела в конце стола и смотрела, как она, хмуря брови, пишет письмо тетке, сообщая, что я дома. Наутро я должна была отдать письмо почтальону и попросить не опускать его в ящик, а передать прямо в руки. Мать все повторяла, что может себе представить, как они там сбились с ног, разыскивая меня целый день. Чернила в ее ручке кончились, и, пока она их набирала, я держала полупустую чернильницу наклонно.

— Сядь на место, — сказала она, и я снова пошла на свой край стола и сидела там оцепенев. Я думала о полях за бабушкиным домом, о гладких камушках, которые оставила на подоконнике, думала о цветниках, о ночи, когда умер дедушка, а я стояла, как на часах, в холодной гостиной. О многом думала. И мне хотелось и здесь быть, в нашем доме, и к бабушке вернуться, чтобы опять скучать по маме. Тоскуя вдали от нее, я полнее ощущала ту мучительную боль, которая доказывала мне самой, как сильно я ее люблю. Я думала о том, что мне лучше быть вдали от нее, чтобы вспоминать о ней и в мыслях превращать ее в совершенство, коим она явно не была. Я решила, что, когда вырасту, обязательно уйду из дома. Мысль эта, исполненная предвкушения мести, утешила меня.

Кукла

Перевод А. Николаевской

Каждый год к рождеству я получала в подарок куклу от одной малознакомой женщины. Она была приятельницей моей мамы, и хотя они лишь изредка виделись или случайно встречались на чьих-нибудь похоронах, она не оставляла своей чудесной привычки — к рождеству присылала мне куклу. Ее обычно привозили вечерним автобусом незадолго до полуночи, и ее появление еще больше разжигало лихорадочный пыл суматошных и беспокойных рождественских дней. Мы пекли картофельную кулебяку, грибные пирожки, пудинг со взбитыми сливками, украшали подоконники венками из ветвей остролиста и блестящей мишурой, мы ждали, что вот-вот нам выпадет какое-то непривычное счастье.

Новая кукла казалась нам загадочнее и красивее, чем ее предшественница, а ее одеяние — пышнее и богаче. Куклы были мальчиками и девочками. Жокей в ярко-красном костюмчике, голландский барабанщик в темно-бордовом бархате, кукла с закрывающимися глазами в кринолине, существо такой хрупкой красоты, что, когда мои сестры хватали ее неловкими руками или начинали дергать за ресницы, чтобы она моргала, я пугалась. Глаза ее, похоже, были фарфоровые, будто два голубых цветочка, отливали ровной глазурью и преследовали навязчивой синью. Ее мы назвали Розалиндой.

Что и говорить, сестры ревновали и дулись: разве справедливо — мне дарят куклу, а им скучный, обычный фланелевый чулок со всякой ерундой, с полезными предметами: карандашами, тетрадками, еще подсыпают туда горстку ирисок и кладут трубочку с лакрицей. Всем своим куклам я дала имена, устроила для каждой место поудобнее — в углу комнаты, на этажерке, в пустой коробке из-под печенья, с каждой у меня были особые темы для бесед, каждую я награждала особыми знаками любви, а если надо было, то и наказывала каждую на свой лад. В отведенный час устраивала им по очереди прогулки, выносила во двор, усаживала на подоконник или в высокой траве и оставляла их там понарошку. У меня не было любимчиков, пока не появилась седьмая кукла, настоящая принцесса. Она тоже была с закрывающимися глазами, но большая, в голубом платье, газовой накидке, голубом берете, в белых лайковых туфельках с пуговичками. Мои сестры — а ведь они были старше меня — были поражены не меньше, чем я. В ней было что-то таинственное. Мы сошлись на том, что она как живая, а если к ней подольститься, она непременно заговорит. Льняные волосики на ощупь напоминали перышки, крошечные запястья двигались на шарнирах, ресницы — блестящие и черные, а взгляд такой завораживающий, что мы часто думали: нет, она не бездушная игрушка, душа у нее есть, и к нам она не безразлична. С ней я говорила о самом важном, самом наболевшем.