— Юрий Суренович, у вас ручка есть?
— Держи, — протянул он мне авторучку. — Что ты хочешь делать?
— Подождите пару минут, — сказал я, быстро записывая на обратной стороне листка свой вариант нашего появления в лесу. — Как вам это?
— А что, — сказал он, прочитав мою писанину. — Так даже лучше. Только нужно переучивать текст.
— У меня прекрасная память, а Люсе вообще почти ничего говорить не придется. В ведущих у вас Леонов и Анофриев? Чтобы артисты кино не запомнили текст в несколько слов? Здесь вообще все настолько просто, что можно даже импровизировать.
— Ну, давайте попробуем, — решил он. — Вы пока осмотритесь, а я поищу ведущих и ознакомлю их с новым текстом. Вон в той стороне рояль, там же и вся аппаратура.
— Что ты там сочинил? — спросила Люся, когда мы по проходу вышли на лесную поляну, на которой стоял белый рояль.
— Режиссер написал… ерунду. У него вообще сюжет очень слабый, можно было все сделать куда интересней. Но в чужой монастырь… Я написал, что мы с тобой сами сюда приперлись, возмущенные несправедливостью.
— И в чем эта несправедливость заключается?
— В Советском Союзе четверть населения это дети и подростки. Если я и преувеличил, то ненамного. И многие из них смотрят телевизор. И кого они видят? Одних взрослых. Дискриминация, однако. Слушай, идут. «Полосатый рейс» помнишь?
— Это тот самый Леонов?
— Ага! Нос картошкой, добрые глаза и залысины. Последнего ты, скорее всего, не увидишь: в этом фильме он был в зимней шапке. А Анофриев тоже уже снимался, но ты его вряд ли запомнила. Я его больше помню как певца и композитора.
— Это и есть детские дарования, из-за которых я получил втык от своего режиссера? — спросил до жути знакомый голос Леонова.
— Дарования, но уже не совсем детские, — сказал я, поворачиваясь к пришедшим. — Здравствуйте, Евгений Павлович! А вам не нагорело, Олег Андреевич?
— На меня меньший спрос, — ответил Анофриев. — Приятно, когда тебя помнят.
— Откуда такой пессимизм? — спросил я. — Так мог бы сказать актер, на склоне лет, встретивший поклонника своего таланта. Замените «помнят» на «знают», и будет нормально.
— Съел? — сказал Олегу Леонов. — А ведь я вас знаю. Прекрасно поете, особенно ты, девочка. У твоего друга просто хороший голос, а у тебя – замечательный.
— Волка изобразить сумеете? — спросил я Олега. — Или показать?
— Ну покажи, — сказал он.
Вот что у меня всегда отлично получалось, так это имитация волчьего воя.
— Да ну тебя! — сказал вздрогнувший Леонов. — Таким воем только телезрителей пугать. Олег, изобрази что-нибудь попроще. Вот так сойдет. Давайте репетировать, мне еще нужно возвращаться в театр.
Они взяли свои духовые инструменты и вышли за пределы поляны. То же сделали и мы. Первыми вышли на поляну мы.
— Смотри, рояль! — воскликнула Люся, подбежала к белому чуду, села и откинула крышку. — Настоящий!
— И гитару бросили, — сказал я, беря прислоненную к роялю гитару. — Осталось только найти тех, кто снимает фильм.
— Смотри, дети! — сказал Леонов Анофриеву. — Что вы в такое время делаете в лесу, ребята?
— Мы не дети! — гордо говорит Люся.
— А если волки? — вкрадчиво говорит Леонов.
Анофриев отбегает за деревья и воем изображает волка. Люся пугается и хватает меня за руки, едва не выбив гитару.
— А вы нас не пугайте! — говорю я. — Мы ради справедливости готовы и ночь в лесу с волками провести!
— Не понял? — удивился Леонов. — О какой справедливости речь?
— Вы фильм снимаете? — спросил я.
— Ну снимаем, а что?
— А то, что четверть всех зрителей это дети и подростки! А в вашем фильме ни тех, ни других нет! Дискриминация по возрасту! А в Советском Союзе никакой дискриминации быть не должно!
— И чего же вы хотите?
— Спеть, конечно! — говорит мои слова Люся. — А если нет операторов, давайте мы хоть вам споем, зря, что ли, на ночь глядя сюда забрались?
— Здорово спели, — сказал Леонов после нашего исполнения. — И песня хорошая. Будет жаль, если вырежут.
— Все прекрасно получилось! — сказал довольный Сааков. — Так и будем снимать. Только одно замечание вам, Люся. Не нужно так прижиматься к своему другу. Из-за одного этого могут убрать номер. Все, я пошел за съемочной группой.