Возвращение

— Думаю, это мой отец. В Америке он изменил фамилию Дебауер на де Баур. А может, он еще здесь раздобыл себе соответствующий паспорт, он умел проворачивать такие дела; для моей мамы в Бреслау он достал швейцарский паспорт, я точно не знаю, через гаулейтера, через Управление имперской безопасности или просто за деньги. Одно время он носил фамилию Фонланден, потом стал Шоллером. До войны он писал для нацистов, после войны — для коммунистов. Это он написал тот романчик, который нас с тобой свел.

— Мама же тебе говорила, что твой отец умер! Она ведь своими глазами видела, как он погиб!

— Она ошиблась, а может быть, солгала мне — и не в первый раз.

Барбара обняла меня за спину:

— Боже мой!

Чайник засвистел, и я налил кипяток в заварник. Барбара смотрела на меня испытующе.

— Ты рад тому, что твои поиски закончились? Хочешь повидать отца? Злишься на мать? В детстве я воображала, что я найденыш и что мои настоящие родители — король и королева, а потом, позже, представляла себе, что они знаменитые кинозвезды, известные художники или миллионеры. Ты ведь можешь на все посмотреть и таким образом, не так ли?

— В детстве у меня не было таких фантазий, Барбара. Однако я попытаюсь.

Попробовать, что ли, вообразить де Баура всемогущим королем, который спасет меня от моей жалкой доли? Но у меня не было жалкой доли.

Она повертела книгу в руках.

— Жаль, что нет его фотографии.

— Прочти рецензию, она заложена в конце книги. В Америке он важная персона и известный человек.

Барбара прочитала вслух то, что я уже знал.

— Я ничего в этом не понимаю. Но звучит неплохо, правда?

— Ты только что сказала, что там злые мысли.

Я злился, что Барбара так быстро поменяла свое мнение, что она заинтересовалась Джоном де Бауром и что прочитала текст вслух. Разве нельзя было прочесть потише?

— Да, то, что я прочитала, было действительно нехорошо.

Она разлила чай, добавила меду и размешала.

— Возьмем чай с собой? Пойдем в постель?

Когда мы легли, я никак не мог уснуть. Барбара ластилась ко мне, она положила голову на мое плечо, ее правая грудь и рука лежали на моей груди, а правая нога у меня на животе. Сколько ночей я наслаждался тяжестью ее тела, словно оно меня заземляло. Однако сейчас я чувствовал себя неуютно, оно мне мешало, слишком тесно прижималось ко мне. Кроме того, Барбара уж слишком крепко спала. Неужели ей все равно, что я сейчас чувствую? Почему бы ей не бодрствовать, когда я не сплю? Мне хотелось оказаться в собственной постели, остаться наедине со своими заботами. Я не обижался на отца из-за того, что он смылся и не захотел заботиться обо мне. Не переживал оттого, что мать солгала еще раз и эта ложь была еще хуже, чем прежняя. Я не был подавлен, я был зол, это была сердитая, упрямая злость, которую я не мог направить на тех, кто ее вызвал. Взять несколько дней за свой счет, полететь в Нью-Йорк и выплеснуть свою злость на пожилого человека, который, вероятно, постарался забыть свое прошлое, — нет, это смешно. Вызвать мать на откровенный разговор и еще раз вытянуть из нее немного правды, ровно столько, сколько она соблаговолит мне открыть, сообразуясь с тем, что мне уже известно, — нет, это бессмысленно. Я не хотел обрушить свою злость на Барбару, не хотел отравить наши отношения, не хотел злиться на себя самого. Но куда мне было от этой злости деваться?

17

И следующие ночи я спал плохо. К раздражению, возникшему в первую ночь, добавились обида и разочарование, и я чувствовал в себе агрессивность, которая не поддавалась никаким уговорам и убеждениям и не желала утихать. Я не думал, что у меня было бы более счастливое детство, если бы я знал, что мой отец жив, но знать меня не желает. Не был бы я счастлив и потом, если бы принял решение найти его или отказаться от поисков. И жизнь моя не пошла бы в ином направлении, если бы я знал, что он жив, разве что я не стал бы устраивать поиски автора, написавшего роман о Карле. И вряд ли я стал бы писать ему, вряд ли поехал бы к нему, вряд ли даже спросил, чем закончилась история Карла. Но все это никак не уменьшало мою агрессивность.