Возвращение

В университете исчезла охрана на входе, которая была там раньше, когда я приезжал сюда студентом. Я вошел в здание, почувствовал острый запах моющих и дезинфицирующих средств, увидел доски объявлений, на которых вывешивалась информация о времени занятий и семинаров, о времени открытия и закрытия здания, а также объявления о собраниях группы ССНМ^[23] и о переносе этих собраний. Через приоткрытую дверь я незаметно проскользнул в мрачную аудиторию, где шла лекция о современной литературе ГДР. Я просидел там до конца, зачарованный атмосферой заколдованного царства в огромном зале, в котором сидели лишь несколько студентов и горела только одна маленькая лампочка на кафедре у лекторши. Потом я снова очутился на улице. Низкое и серое небо потемнело, зажглись фонари. Чего я ждал от этой встречи с историей? Ожидал увидеть демонстрантов? Увидеть, как люди стоят группками на всех углах и спорят о текущих событиях? Или как они штурмуют здания министерств и радиостанций? Как нападают на полицейских и обезоруживают их? Как разрушают стену?

История явно никуда не торопится. Она с пониманием относится к тому, что людям в обычной жизни надо работать, делать покупки, готовить еду, обедать и ужинать, что нельзя так вот просто отменить посещение официальных учреждений, спортивные занятия и встречи с друзьями и родственниками. Вероятно, и в эпоху Французской революции дела обстояли таким же образом. Если четырнадцатого июля народ штурмовал Бастилию и не работал, то пятнадцатого все вернулись к тем занятиям, которые оставили в своих обувных и портновских мастерских. Проведя утро на площади перед гильотиной, люди днем снова возвращаются к иголке и молотку. К чему целый день торчать в захваченной Бастилии? К чему слоняться возле рухнувшей Берлинской стены?

2

Время, свободное от повседневных забот, восточные берлинцы проводили не в своей части города, а в Западном Берлине. Они ходили по магазинам. Сравнивать товары, торговые марки и цены, выискивать товары со скидкой, уметь различать действительно стоящую вещь и прикрытый рекламой обман, не стесняться спрашивать продавцов, требовать и торговаться — всему этому приходилось учиться.

Я прошелся по Курфюрстендаму и по улице Тауенциен, заглядывая в универмаги, в обувные и строительные магазины, в магазины готовой одежды и электротоваров, в продуктовые супермаркеты и наблюдая, как люди делают покупки. Это действительно Запад? Неужели его истинное лицо так отчетливо проступает в лицах людей, которые не привыкали к Западу постепенно, а вынуждены были измениться в одночасье? Его алчное лицо? Однако потом я заметил, как молодая пара нежно и трепетно разглядывает разложенные на прилавке бюстгальтеры, трусики и маечки, ощупывает их, а затем, счастливая, уносит с собой выбранную покупку, и посчитал, что мой пессимистический взгляд на засилье коммерции и потребительства отдает чистой фанаберией. На Виттенбергплац торговец продавал бананы с лотка и едва успевал вскрывать коробки, разламывать на части большие гроздья плодов, взвешивать, передавать покупателю, отсчитывать сдачу и принимать деньги. Продавать мне один банан он не пожелал, он продавал их по десятку. Один из покупателей, восточный берлинец, взял и подарил мне банан.

И во второй день моего пребывания в Восточном Берлине я долгие часы бродил по городу, только теперь не в центре, а в окраинных жилых кварталах. Асфальт был весь в выбоинах, пешеходные дорожки выложены большими каменными плитами и камнями меньшего размера, постоянно подновляемыми с помощью каменной крошки или гудрона, заборы из серых старых досок, фасады с облупившейся штукатуркой, обнажившей кирпичную кладку, — поначалу я сам удивлялся тому, что от этого явного упадка на меня повеяло уютом, потом догадался, что брожу по улицам своего прошлого, по улицам родного города, каким тот был в конце сороковых и в начале пятидесятых, по улицам своего детства. Я попытался сделать то, что когда-то делал ребенком, и мне это удалось: я рукой проломил одну из серых трухлявых штакетин.

Стемнело. Как и вчера, над городом низко висели тяжелые тучи, а с наступлением темноты небо и вовсе придавило дома, парки, площади и улицы. Я завистливо всматривался в освещенные окна, манящие призрачным обещанием уюта и покоя. Даже тогда, когда я сидел в вагоне метро и рассматривал людей, возвращавшихся домой, меня вновь охватила тоска, хотя тому, что у каждого из них есть свой дом, своя семья, свой вечер, я вовсе не завидовал.

В пансионе я познакомился с американским журналистом, только что приехавшим в Берлин. За совместным ужином он обрушился на меня с вопросами. Как все будет развиваться? Хотят ли немцы в ГДР иметь собственное свободное немецкое государство? Или они хотят воссоединения? Чего хотят немцы в ФРГ? Будут ли в ГДР преследовать коммунистов? Останутся ли русские в ГДР или уйдут? Удержится ли Горбачев? Не произойдет ли военный путч? Я не знал, что мне ответить на его вопросы, однако его это нисколько не смущало. А чего лично я жду от этих событий?