Возвращение

Он мог бы рассказать, например, об Америке. В девяностые годы девятнадцатого века отцу моего деда жизнь в деревне опостылела, после того как оползень разрушил его дом и погубил сад, и он, как многие из его деревни, вместе с женой и четырьмя детьми отправился в Америку. Он хотел, чтобы дети его стали настоящими американцами. На поезде они добрались до Базеля, оттуда на речном пароходе до Кёльна, а потом на поезде, на океанском пароходе и в повозке — соответственно до Гамбурга, Нью-Йорка, Ноксвилла и Хэндсборо: в мемуарах повествуется о величии достроенного Кёльнского собора, о просторах Люнебургской пустоши, о спокойном и о бурном море, о том, как они увидели статую Свободы, о встрече в Америке с родственниками, которые выехали туда много раньше и процветали или бедствовали. В Хэндсборо умерли сестра и брат моего деда, а жестокосердый родственник не разрешил, чтобы их похоронили на принадлежавшем ему кладбище, и их похоронили рядом с кладбищем, — наконец-то я понял, что означала фотография, висевшая в спальне стариков: на ней перед маленьким, уютным, обнесенным кованой решеткой кладбищем с каменными воротами виднелись две невзрачные могилки, огороженные досками. Эмигранты устроились в Америке, однако счастья им это не принесло. Их мучила тоска по родине, а эта болезнь иногда бывает смертельной. В мемуарах деда рассказано, как в деревенской церкви частенько оглашали прихожанам и записывали в церковную книгу, что такой-то человек умер от ностальгии в Висконсине, в Теннесси или в Орегоне. Через пять лет семья, уехавшая в Америку вшестером, вернулась на родину вчетвером, с теми же большими чемоданами, которые им сколотил деревенский столяр.

Моему дедушке было что рассказать об Италии и Франции. Побывав учеником у ткача и у прядильщика, он несколько лет проработал в Турине и Париже, и снова его мемуары повествуют о том, с каким интересом он осматривал достопримечательности и знакомился со страной и людьми, рассказывают о скудном жалованье, о нищенском жилье и о суевериях, царивших среди рабочих и работниц в Пьемонте, о конфликте между католицизмом и свободомыслием и об усилении национализма во Франции. И здесь тоже говорится о том, как его мучила тоска по родине. Потом он стал управляющим прядильной фабрикой в Швейцарии, женился и создал свой домашний очаг, купил дом в Швейцарии — наконец-то он зажил не вопреки собственной природе, а в согласии с нею.

Когда накануне Первой мировой войны он занял пост управляющего немецкой прядильной фабрикой, ему не пришлось покидать родные края. Он ездил на фабрику через границу и возвращался после работы домой — до тех пор, пока после Первой мировой войны из-за инфляции его жалованье не обесценилось и в Германии, и, особенно, в Швейцарии. Он старался поскорее тратить жалованье на приобретение разных долговечных вещей, и у меня в доме до сих пор сохранилось одно из тяжелых шерстяных одеял, которые он в большом количестве приобрел по случаю при ликвидации немецкого лошадиного лазарета и которым действительно нет сносу. Однако лошадиными попонами не накормишь жену, чтобы она была здоровой и сильной, забеременела и родила ребенка, и тогда дедушка снова стал управляющим на швейцарской прядильной фабрике.

Он навсегда сохранил преданность немцам. Его издавна занимала судьба немцев за границей, — возможно, он считал, что они так же страдают от тоски по родине, как когда-то страдал он сам. Когда бабушка готовила еду, дед всегда ей помогал: он брал круглую металлическую сетку со свежевымытым, мокрым салатом, выходил на порог дома и тряс ею, пока салат не высохнет. Нередко, выйдя на крыльцо, он застревал там надолго, и тогда бабушка посылала меня за ним. Я шел и заставал его сосредоточенно рассматривавшим капли воды, которые он разбрызгал на каменные плиты перед входом, когда размахивал сеткой.

«Что с тобой, дедушка?»

Капли на плитах напоминали ему о рассеянных по свету немцах.