Возвращение

— Э-э, Августин, я вижу, ты не такой уж этот… как я думал! — обрадовался Стефурак. — Так у меня тут описано не одно приключение. Но то, о котором я хочу тебе прочитать… Нестор о нем в фильме даже не намекнул и в разговоре почему-то не хотел вспоминать, но оно было… И кто знает, может, как раз из-за этого случая он такой теперь честный в искусстве. Ибо еще в детстве понял самое главное — цену человеческой совести. А все остальное — второстепенно… Жаль, если уехал, я так и не поговорил с ним… Я описал этот случай. Ты только слушай и не перебивай меня своими немудрящими репликами, а еще очень прошу: не зевай.

ОЙ, ПУЩУ Я КОНИЧЕНЬКА В САД…

Визит Отто Вехтера в Город был явно неудачным. Расстрел девятерых парней из баудинста произвел совсем не тот эффект, которого ожидал губернатор дистрикта Галициен: на призывной пункт, где набирали добровольцев в дивизию СС «Галичина», явилось только несколько фольксдойчей и сынков полицаев, попытка запугать население провалилась. Вехтер был отозван, а вскоре из Кракова направился в свой последний вояж по городам округа сам генерал-губернатор Ганс Франк.

Это были тревожные дни. Каждый уже знал, что речей, парадов, шествий больше не будет. Начнутся облавы, аресты, насильственная вербовка в дивизию.

Кое-кто из старших гимназистов, пока еще мало шныряло патрулей, успел выскользнуть, потом Город закрыли, и молодых — от семнадцати до тридцати лет — задерживали на улицах, отправляли на вербовочные пункты.

За день до приезда генерал-губернатора в Городе взяли заложников. Неподалеку в горах находились ковпаковские отряды, и фашисты боялись нападения.

В душную и темную камеру — в один из подвалов бывшей керамической школы — ввели Стефурака.

Тьма присосалась к зрачкам. Он стоял посреди камеры, все еще не в состоянии осознать, что, собственно говоря, случилось, почему именно его… Потом, как слепой, протянув вперед руки, ступил шаг, другой-. В потемках зашевелились тени, кто-то застонал, кашлянул, чья-то ладонь прикоснулась к его плечу.

— Идите за мной, — услышал Стефурак знакомый голос, — тут разостлано мое пальто, есть еще где лечь. Ибо к вечеру, кто знает, сколько еще наберется таких, как мы.

— Кто вы? — всматривался Стефурак в высокую фигуру узника. Глаза начали привыкать к темноте: над головой — низкий свод, камера узкая и продолговатая; маленькое зарешеченное оконце, затянутое войлоком, впускало клочок неба с ладонь, под стеной, слева, сидели молчаливые тени. — Кто вы, пане-товарищ?

— Неужели не узнаете? Вы для меня в театре всегда бронировали место в ложе. Теперь у меня есть возможность отблагодарить вас.

— Страус! — ахнул Стефурак. — Профессор Страус! Ой, простите, я забыл, что у вас другая фамилия…

— О-о, — потряс сжатыми кулаками профессор — таким жестом он сопровождал обычно наиэффектнейшие цитаты из немецких классиков. — О, если бы у меня в аусвайсе было написано Страус… А впрочем, не-ет! Они распинают теперь и самого Гейне… О боже, я всего в жизни боялся, кроме книг, а не избежал самого страшного — гестапо!

— Если вы заложник, то, может… — Стефурак попытался утешить Страуса и себя самого.

— Мы все, мы все заложники, коллега. Мы ими родимся. Нам даруют жизнь для того, чтобы мы боялись ее потерять. Чтобы от страха за нее не давали воли непокорному духу… Какой я был осторожный! Как заботливо загонял свой дух в ветхие фолианты, чтобы он не вырвался на свободу, ибо за его даже самый скромный взлет надо платить жизнью… Но убогим был этот мнимый простор кованой клетки. Я увидел, как убивают, и мне стало стыдно, что в такое страшное время я нахожу в поэзии Гёте одно лишь эстетическое наслажденье, а не гнев, не боль, не протест. И я сказал на уроке…

— Кто-то донес?

— Наверное. Почти в каждом классе учатся сынки фольксдойчей. И чтобы не производить лишнего шума арестом известного германиста, меня взяли теперь якобы как заложника. И скажу вам: я боюсь не самого акта насильственной смерти, а ее глупости, ненужности, противоестественности…

— Не служите панихиду, профессор. — Стефурак опустился на разостланное пальто. — Если вы сказали такое слово, что разозлило врага, то определенно оно тронуло и чье-то юное честное сердце… А это уже кое-что значит. Да я за каждую смелую мысль, провозглашенную со сцены, готов сто раз умереть!.. Правда, для меня все это тоже неожиданность. Забрали прямо с репетиции. Видно, и моя работа стала им поперек горла… Ну, а кто, кто теперь вложит в уста моих актеров пафос вольнолюбивых призывов Назара и Гната?

— Да, да, вы правы. Я одного ученика благословил в актеры. Вы знаете, он у меня на уроке прочитал на память монолог Карла Моора на немецком языке. И как прочитал! Это прирожденный талант. И я сказал ему: иди в театр. Может, он и придет к вам. Если… Если выберетесь отсюда, приглядитесь к мальчику. Его зовут Нестором. А другой, сорвиголова и двоечник, услышав мою крамолу, поклялся бороться с врагом. При всех поклялся. И исчез, нет его… Вы правы, наверное, не пропали даром мои слова, и мне не так уж безнадежно жаль жизни…