Возраст не помеха

Мой плот в ночи прокладывал путь,
Чернел океан вокруг.
Когда я, усталый, прилег вздремнуть,
Мне сон привиделся вдруг.

Мне снилось: сквозь брызги и пены валы
Шла мама моя ко мне.
И нежный голос за ревом волны,
Как в детстве, звучал во сне.

И в дождь, и в холод, и в бурю, и в зной,
Где б якорь я ни бросал,
Был матери образ всюду со мной,
Меня из бед выручал.

В своей неуютной постели,
Под ветра и бури вой,
Я спал, как дитя в колыбели,
Согретый ее рукой.

После того как я сочинил стихи, все время тихо напевая мелодию, мною вдруг овладело — совершенно непонятно почему — ощущение счастья и покоя. Оно не покидало меня всю ночь и весь следующий день, и когда солнце село в море и тьма снова окутала плот, я запел. Мой голос, вибрировавший внутри меня, как если бы тысячи струн были приведены в движение, так взволновал меня, что я сочинил еще одну песню. На этот раз я взял мелодию другой старинной популярной песни — я слышал ее еще на "Генриетте". В песне рассказывалось о девушке, которая согрешила в Гамбурге и от стыда не решилась прийти к своей умирающей матери, хотя та звала ее.

Тысячи миль мне надо пройти,
Качается плот на волне.
Солнце и звезды мне светят в пути,
Но кто улыбнется мне?

Тысячи миль я совсем один.
Долог мой трудный путь.
Смерть глядит из морских глубин,
Шторм не дает уснуть.

Бьются о борт с шумом валы,
Ветер свистит в парусах.
Днем и ночью грохот волны,
Как канонада, в ушах.

Лишь с парусами я дружбу веду.
Буря их в клочья рвет.
Солнце лучами их золотит,
Ветер ночами ревет.

Чайка кружит надо мной в вышине,
Машет крылом вослед.
Может быть, чайка, из дому мне
Ты принесла привет?

Через три дня я встал. Держась обеими руками, я стоял у компаса и смотрел, каким курсом идет плот. Мне пришлось чуть ли не повиснуть на руках, чтобы не упасть, но я стоял, а это было главное. Шесть дней я лежал парализованный и только что поднялся на ноги.

Ноги мои были словно ватные, при каждом толчке и сотрясении плота мне казалось, что они вот-вот откажут, но я повисал на руках и продолжал стоять. С каждой минутой силы возвращались ко мне. Я глядел на небо, на море, на всю вселенную и чуть ли не кричал от радости. Устав, я прилег отдохнуть, но вскоре опять поднялся. Из какого-то таинственного источника к моим ногам приливала сила. Я победил недуг!

Несколько часов спустя я уже смог обойти плот. Это походило на свидание после долгой разлуки. Все снасти были на месте, и паруса, и мачты, и мокрая палуба, а впереди, высоко над головой, — большой кливер, тот самый парус, который я не смог перетянуть во время шторма. Это было 12 августа, я находился на 13°47' южной широты и 163°15' восточной долготы.

Мясо подушкой свисало с моих ягодиц. Приближаясь к какому-нибудь предмету, я, зная, какую боль может причинить прикосновение к нему ушибленным местом, в ужасе задерживал дыхание. Лежать мне приходилось на животе или на левом боку. Я попытался разглядеть в зеркало, что делается у меня сзади, и увидел вместо ягодиц сплошную красно-черную массу. Такого я никогда не видел на человеческом теле.

Определив 12 августа свои координаты, я понял, что у меня почти нет шансов пройти через Коралловое море на юг и попасть в Сидней. Меня отнесло слишком далеко на север, я теперь находился в ста восьмидесяти милях от Сан-Кристобаля на Соломоновых островах. Но я не отказался от мысли дойти до Австралии — через рифы Кораллового моря и, если придется, через сам Большой Барьерный риф или в обход его северной оконечности. Многое зависело от моей спины — пока я передвигался, как калека, а время от времени, к моему ужасу, ноги немели. В остальном мое состояние быстро улучшалось.