Возмущение

— Нет, сынок, кричал. Уже не в первый раз и, судя по всему, не в последний. Но это, пожалуй, наименее тяжкое из твоих прегрешений. Нет ничего удивительного в том, что ты избрал образцом для подражания Бертрана Рассела. В каждом кампусе непременно заводится пара-тройка самонадеянных молодчиков, которые провозглашают себя интеллектуальной элитой и, демонстрируя презрение к остальным студентам и даже к преподавателям, упорно шествуют скользкой тропой, заканчивающейся сотворением кумира из какого-нибудь Рассела, какого-нибудь Ницше, какого-нибудь Шопенгауэра. Тем не менее мы не вменяем им в вину их явно предосудительные взгляды, и, разумеется, ты вправе боготворить кого вздумается, сколь бы ни было, на мой взгляд, пагубно это влияние и сколь бы опасны ни оказались последствия поклонения какому-нибудь так называемому вольнодумцу или горе-реформатору, а вернее, агитатору за горе-реформы. Однако, Марк, мы встретились с тобой сегодня по другому поводу, и волнует меня сейчас не то, что ты, будучи капитаном школьной команды заядлых спорщиков, заучил наизусть подстрекательскую речь Бертрана Рассела, которому только того и надо, чтобы плодить в мире смуту и недовольство. Волнует меня твое отношение к товарищам здесь, в Уайнсбурге. Волнует меня изоляция, на которую ты обрек себя по собственной воле. Волнует нескрываемое пренебрежение вековыми традициями нашего колледжа, так ярко проявившееся в вопросе о посещении церкви, об обязательном, но совершенно не обременительном требовании, предъявляемом к каждому студенту, — на протяжении трех семестров всего час в неделю слушать умных, достойных и искушенных жизнью наставников. Это вполне сопоставимо с занятиями физкультурой — также обязательными и отнимающими примерно столько же времени. Мы оба прекрасно понимаем, что прилежное посещение церкви требует не больше душевных затрат, чем регулярные визиты в спортзал. За все годы в Уайнсбурге мне еще ни разу не попадался студент, отказывающийся от посещения церкви или спортзала — а ведь в твоем случае речь идет об отказе от того и другого, не правда ли? — и приравнивающий это законное требование администрации к каторжным работам в соляных копях. Волнует меня то, как плохо ты вписываешься в здешнее сообщество с его сложившимися традициями. Я считаю, что такую ересь — а это ведь не что иное, как ересь! — следует пресекать в зародыше.

Значит, меня исключат, подумал я. Вернут в Нью-Джерси, оттуда призовут в армию и отправят на бойню. Он не понял ни слова из щедро процитированного мною эссе Бертрана Рассела. Или, наоборот, все понял, и меня исключат и отправят на бойню как раз поэтому.

— Я чувствую и профессиональную, и личную ответственность перед нашими студентами, — продолжил Кодуэлл, — перед их родителями…

— Сэр, я этого больше не выдержу. По-моему, меня сейчас стошнит.

— Что-о-о? — Терпение декана наконец иссякло. Ослепительно яркие голубые глаза Кодуэлла взирали на меня сейчас с убийственной смесью недоверия и презрения.

— Меня тошнит, — сказал я. — Кажется, меня сейчас вырвет. Я не могу слушать подобные нравоучения. Я не уголовный преступник. Я не смутьян. Ни одно из этих слов не относится ко мне, и я не согласен с тем, чтобы их ко мне применяли, даже в самом общем контексте рассуждений о моей персоне. Я ничем не заслужил подобной нотации. Если не считать того, что постарался подыскать себе комнату, в которой мог бы спокойно заниматься, ни на что не отвлекаясь, и хорошо высыпаться перед работой. Я не нарушил ни одного правила внутреннего распорядка. У меня есть право не общаться с однокашниками или общаться с ними в той мере, какая мне подходит. Вот и весь мой ответ на обвинения — в целом и в деталях. Жарко у меня в комнате или холодно — это касается только меня, а мне это безразлично. Полно там мух или их нет вовсе, мне без разницы. Мне все равно! Однако дело не только в этом. Вынужден обратить ваше внимание на то, что, споря с Бертраном Расселом и его идеями, вы не нашли ни одного интеллектуального довода в обоснование своей позиции и свели дело к личным нападкам, или, как это формулировали древние римляне, к аргументам ad hominem, что с точки зрения логики аргументом не является. Сэр, смиреннейше прошу вашего разрешения немедленно покинуть кабинет, потому что в противном случае меня, боюсь, вырвет прямо здесь.

— Разумеется, ты можешь уйти. Именно так, Марк, ты и решаешь все свои проблемы — просто-напросто уходишь. А сам-то ты не замечал за собой такой привычки? — С очередной натужной улыбкой, убийственной в своей неискренности, декан добавил: — Прости, что понапрасну отнял у тебя время.

Он вышел из-за стола, и я тоже — как бы с его позволения — поднялся с места, на этот раз — чтобы покинуть помещение. Однако последнее слово должно было остаться за мною.

— Я отнюдь не ухожу от своих проблем. Вспомните, как я только что пытался убедить вас в правоте Бертрана Рассела. И знаете, декан Кодуэлл, мне не понравилось это ваше замечание.