Возлюби ближнего своего

Старик зашевелил губами, устремив на офицера широко открытые глаза.

— Что? — спросил тот. — Он что-то сказал?

— Говорит, что спрыгнул с перепугу, — ответил полицейский, стоя на коленях около старика.

— С перепугу? Конечно, с перепугу! Натворил чего-нибудь, вот и боится! Что он говорит?

— Говорит, что ничего не натворил.

— Все так говорят! Но куда нам его девать? Что с ним?

— Надо бы вызвать врача, — послышался голос Штайнера с грузовика.

— А вы помалкивайте! — нервно огрызнулся офицер. — Где мы раздобудем врача в такой час? Не может же он бесконечно валяться здесь на улице. А потом опять скажут, будто мы его так отделали. Ведь всегда и во всем виновата полиция!

— Надо отвезти его в больницу! — сказал Штайнер. — И как можно скорее!

Офицер растерялся. Теперь, поняв, что старик тяжело ранен, он даже забыл приказать Штайнеру замолчать.

— В больницу! Так просто там его не примут. Нужна сопроводительная бумага. А я не имею права подписать ее. Сначала я должен составить рапорт.

— Отвезите его в еврейскую больницу, — сказал Штайнер. — Там его примут без сопроводительной и без рапорта. Даже бесплатно.

Офицер уставился на него.

— Откуда вам это известно?

— Можно отвезти его в Общество неотложной помощи, — предложил один из полицейских. — Там постоянно дежурит санитар или врач. Пусть разбираются с ним. А мы от него отделаемся.

Офицер принял решение.

— Ладно, поднимите его! Проедем мимо «неотложной помощи». Один из вас останется с ним. Дурацкая история!

Полицейские подняли пострадавшего. Он снова застонал. Лицо сильно побледнело. Его уложили в кузов. Он вздрогнул и открыл глаза. Они блестели неестественным блеском, резко выделяясь на осунувшемся лице. Офицер покусывал губы.

— Бред какой-то! Такой старик, и вдруг прыгает на ходу!.. Трогай! Только не гнать!

Под головой раненого натекла лужица крови. Узловатые пальцы скребли по днищу кузова. Губы понемногу разжались, зубы обнажились. Казалось, под призрачной и угрюмой маской боли смеется кто-то другой, беззвучно и с издевкой.

— Что он говорит? — спросил офицер.

Тот же полицейский снова примостился около старика на коленях и поддерживал его голову.

— Говорит, хотел вернуться к своим детям. Теперь они, мол, умрут с голоду, — доложил полицейский.

— Ерунда какая! Ничего с ними не станется. А где они?

Полицейский склонился к раненому.

— Не хочет сказать. А то, мол, их тоже вышлют. У них нет вида на жительство.

— Что-то он фантазирует... А теперь что бормочет?

— Просит, чтобы вы его простили.

— Что? — изумился офицер.

— Говорит, чтобы вы его простили за неприятности, которые он вам причиняет.

— Простить? А при чем тут простить? — офицер внимательно посмотрел на человека, вытянувшегося в машине, и покачал головой.

Машина остановилась перед пунктом «неотложной помощи».

— Внесите его, — скомандовал офицер. — Только осторожно. Вы, Роде, останетесь с ним. Я потом позвоню.

Полицейские подняли пострадавшего. Штайнер наклонился над ним.

— Мы найдем твоих детей, — сказал он. — Поможем им. Понимаешь, старик?

Еврей открыл и снова закрыл глаза. Потом три полицейских внесли его в дом. Его руки свисали и волочились по мостовой. Как у мертвого. Через несколько минут оба полицейских вернулись и снова залезли в кузов.

— Он еще что-нибудь сказал? — спросил офицер.

— Нет. Совсем позеленел. Если сломал позвоночник — долго не протянет.

— Ну что ж, станет одним евреем меньше, — сказал полицейский, который ударил Штайнера.

— Простить! — пробормотал офицер. — Ведь надо же! Странные люди...

— Особенно в наше время, — заметил Штайнер.

Офицер подтянулся.

— А вы извольте заткнуться! Большевик! — рявкнул он. — Мы вышибем из вас все это нахальство!

Арестованных привезли в полицейский участок на Элизабет-променаде. С Керна и Штайнера сняли наручники. Затем их отвели к остальным в большое полутемное помещение. Почти все сидели молча. Эти люди привыкли ждать. Одна только белокурая хозяйка пансиона не переставала сетовать.

Около девяти часов их стали поочередно вызывать наверх. Керна привели в комнату, где находились два полицейских, писарь в штатском, тот же офицер и пожилой оберкомиссар полиции. Последний сидел в деревянном кресле и курил сигарету.

— Запишите анкетные данные, — приказал он писарю, сидевшему за столом.

Щуплый, прыщавый писарь чем-то напоминал селедку.

— Имя и фамилия? — спросил он неожиданно низким голосом.

— Людвиг Керн.

— Когда и где родились?

— Тридцатого ноября тысяча девятьсот четырнадцатого года в Дрездене.

— Значит, немец.

— Нет. Я без подданства. Лишен гражданства.

Оберкомиссар покосился на него.

— И это в двадцать один год? Что же вы натворили?

— Ничего. Меня лишили прав гражданства заодно с моим отцом. Я тогда был несовершеннолетним.

— А отца за что?

Керн помолчал с минуту. Год жизни в эмиграции научил его взвешивать в официальных инстанциях каждое слово.

— По ложному доносу о политической неблагонадежности, — сказал он наконец.

— Еврей? — спросил писарь.

— Отец еврей, мать не еврейка.

— Ясно!

Оберкомиссар стряхнул пепел своей сигареты на пол.

— Почему же вы не остались в Германии?