Вожак

КОНТРАПУНКТ

МАРК КАЙ ТУМИДУС ПО ПРОЗВИЩУ КНУТ

(Спустя некоторое время)

«Тебе хорошо, — слышу я отовсюду. — Свободный человек, репетируешь свои репризки. Хочешь — на батуте скачешь, хочешь — в творческом поиске. Шлепнулся на жопу, получил в кассе гонорар. Клоун! А тут ходи на работу, от сих до сих. Терпи дурака-начальника. Захлебывайся в рутине. Аванс, зарплата; обеденный перерыв, сверхурочные. Отпуск зимой. Тебе хорошо…»

А я и не спорю. Мне хорошо.

(Из воспоминаний Луция Тита Тумидуса, артиста цирка)

— Вы — свободные люди!

Поворачивали головы. Трудно, медленно; казалось, шеи заржавели. Всматривались. Прислушивались. Во взглядах гас лихорадочный блеск. Румянец сползал с запавших щек. Улыбка оставляла губы: сухие, обметанные коростой. Рассудок включался с трудом: так встает человек с глухого похмелья. Где я? Кто я? Вчерашний карнавал — оборотень. Сдирался цветастый фантик, конфета горчила, била в мозг глухой мутью.

— Ваша свобода ничем не ограничена!

Гасло солнце. Скрывалось за тучами. Отрубленной головой падало за горизонт, в корзину темноты. Кипящий свинец пожирал остатки света. Золото, пурпур; рвань, дерюга, грязь. Пылинки, еще миг назад плясавшие в луче, сворачивали танец. Качались, надышавшись дурманом сумерек, искали опоры. Не найдя, шли на дно, тонули в омуте бесконечного вечера.

Нет солнца. Для нас — нет.

И для вас тоже.

— Мы уходим! Оставляем систему! Вы свободны!

По улицам брели нагуали. Пумы, ягуары, оцелоты. Выбирались из подвалов, спускались с чердаков. Протискивались между прутьями сточных решеток. Прыгали на асфальт из растворенных окон. Тощие: ребра наружу. Шерсть слиплась в колтуны. Бока глубоко ввалились, в уголках глаз — желтые озерца гноя. Часть торопливой рысцой вливалась в предместья, оставив джунгли. Голод — не тетка: гонит на охоту плетью-семихвосткой. Даже в поисках добычи нагуали старались не уходить далеко. Ждали, когда придет час вернуться.

Дождались.

Шли между истощенными людьми. Походя терлись о самых слабых. Искали своих. Когда находили, ложились рядом. Прижимались, фыркали; клали головы на колени.

— Плен — это ошибка! Плена не было! Плена нет!

Над домами, над крышами, взгромоздившись на воздух, серый как бетон, стоял молодой офицер. Выправка. Безупречность. Убедительность. Голограмма, богатая тетка, давала фору бедной сиротке-реальности: офицер выглядел более настоящим, чем заторможенные тени внизу. Трансляция шла без перерыва. Фигура колосса. Голос урагана. Жесты лидера. И не было спасения от лавины, погребающей остатки эйфории; даже в солнце, которое сгинуло, едва прозвучало первое слово — нет, не было.

— Вы свободны!

Свободен, подумал Тизитль. Плен — ошибка.

Я свободен.

Что я держу в руке?

В кулаке был зажат нож. Минутой раньше Тизитль что-то втолковывал Золину Мойолехуани, размахивая ножом, как дирижерской палочкой. Он не помнил, о чем говорил. Наверное, о чем-то важном. Золин лежал ничком, головой на крышке канализационного люка. У Золина был голодный обморок. Какая разница? Тизитль нуждался в собеседнике, верней, в слушателе; остальное — ерунда. В каждом четвертом случае эйфория вызывает приступы неконтролируемой болтливости. Тизитль знал про эйфорию все — в теории. Вот, узнал на своей шкуре.

Тошнило. Хотелось лечь и сдохнуть. Тизитль тронул кончиками пальцев шею Золина. Живой, зараза. Пульс слабый, но отчетливый. Не повезло: выкарабкался. Тизитль вспомнил, как хотел зарезать парня. Если бы он мог, он бы рассмеялся. Сейчас зарезать Золина означало — сделать дураку подарок на день рождения.

В личном деле Тизитля стояла отметка: «Не склонен к депрессии». О да, вздохнул Тизитль, пряча нож. Не склонен. Пока не наклонят и не отымеют по полной, во все дырки. Злость помогала, служила костылем. Тизитль злил себя, давил на примитивные раздражители — Золин, брань, насилие — понимая, что усилия тщетны. Злость выгорала, едва занявшись: костер под ливнем. Ткни прокаженного иглой в ягодицу; выясни, что боль для него — пустой звук…

— Мы уходим! Оставляем систему! Вы свободны!

Тизитль знал, что офицер не врет. Знал каждой клеточкой тела, каждым нейроном мозга. Эскадры чужаков разворачивались кормой к Острову Цапель. Набирали разгон, скрывались в сиянии далеких звезд. Будь это не так, плен остался бы пленом, а эйфория продолжила бы царствовать в Астлантиде до тех пор, пока население не перебралось бы в солнце от голода и жажды.

…в солнце.