Возгорится пламя

На западе небо посветлело. Оранжевые лучи гасят звезды. Приближается рассвет — лучшая пора суток.

Только комары совсем обнаглели. Нет от них отбоя. Надо возвращаться под защиту дыма.

Вдруг грянула музыка журавлиного оркестра в ближнем болоте, и тотчас же отозвались трубачи на дальнем, за ними — другие еще и еще, — по всей равнине зазвенела побудка. И затихла где-то далеко-далеко, возле самых гор.

Сосипатыч вскочил, протирая глаза:

— Проспал, ядрена-зелена! А налимишки небось…

— Шлют привет! И остаются в заводи нагуливать жир, — рассмеялся Владимир Ильич, вскинув голову и уткнув руки в бока. — Помахивают плавниками: «О ревуар! До свиданья, рыбаки!»

— Неужто — ни единого?

— Ни один не звонил.

— Лешаки ленивые! Не бывало этак-то.

Проминский, ощупывая землю, искал трубку.

— В кармане она, — сказал Владимир Ильич. — Но натощак не курили бы.

Сосипатыч, спустившись под берег, зачерпнул полведра воды:

— Чай сварганим. У меня припасена душица на заварку.

— А у меня — сахар. — Владимир Ильич похлопал рукой по карману куртки.

Разговаривая, он все время посматривал на соседей. Как там у них? Молчат. Значит, тоже пусто. И сюда нейдут. Ну, что же…

И он, сунув левую руку в карман брюк и размахивая правой, быстрым, легким шагом направился к ним. Еще не доходя, заговорил с мягкой улыбкой:

— Ухой не пахнет. Чаем — тоже. Здравствуйте, рыбаки-неудачники! Пойдемте к нашему столу.

— Мы хотель домой, — сказал Энгберг, с неловкостью отводя глаза в сторону.

— Пойдемте, пойдемте. — Владимир Ильич тронул локоть Оскара. — Чаю на всех хватит. Берите свои кружки и — к нам.

Сели вокруг ведра. Все зачерпнули по кружке. Владимир Ильич достал кусок сахара, охотничьим ножом раздробил его и положил на бумажку.

— Берите. И — кто как желает. А я — вприкуску. Оскар Александрович, берите — на рыбалке не принято стесняться. Да что вы взяли самый маленький? Берите еще.

Заговорили о предстоящей охоте, и Владимир Ильич опять — к Энгбергу: купил ли он мелкой дроби? Нет в лавках? Ничего, на первый выход у него на всех хватит.

— Испытаем мою Дженни на дупелях. Она, правда, немножко горячится, но, я думаю, научим держать стойку.

Энгберг не подхватывал разговора, на вопросы отвечал коротко и неловко. Он ждал, что Ульянов с секунды на секунду отступится от него и заговорит с другими, но Владимир Ильич, меняя разговор и хитровато прищуривая левый глаз, снова обратился к нему же:

— Я все забываю спросить вас, Оскар Александрович, не доводилось ли вам слышать родные финские руны «Калевалы»? — Остальным пояснил: — Это сказания о героических событиях. Вроде наших былин об Илье Муромце и других богатырях. Их рассказывают, вернее — поют. Так?

— О-о, руны! — Оскар приподнялся и впервые за все утро улыбнулся. — Поют. Долго поют.

— А вы не поете? Мне бы хотелось послушать.

— Я зналь плохо. И забыль. — Энгберг вздохнул. — Только отдельные слова.

— Жаль. Спели бы нам. Я немного знаком лишь по книгам.

И Ульянов стал рассказывать о звучном кантеле, смастеренном сельским умельцем, и о сказочной мельнице-самомолке, выкованной простым кузнецом. Энгберг кивал головой, подтверждая каждое слово. Владимир Ильич сделал вид, что забыл имена героев «Калевалы», и Оскар, радуясь тому, что вот говорят о его родном и близком, назвал и старика Вяйнямейнена, и кузнеца Илмаринена.

Над посветлевшей рекой заструился перламутровый парок. На берегах запосвистывали кулички-перевозчики. А рыбаки все еще сидели вокруг ведра с остывшим чаем.

Снова с лукавой хитринкой Владимир Ильич посмотрел на Проминского-старшего и спросил, прочитал ли он взятую у него книгу, а Энгбергу пояснил, что это — Энгельс, «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

— Мало, — ответил Ян Лукич, кивнув на сына. — Двое читали — мало зрозумели. Трудно.

— Трудно? Не сразу все доходит? — нарочито переспросил Ульянов. — Иначе и быть не может. Я помню, первый раз читал «Капитал» — тоже не все доходило.

— А иле пану Влодзимежу было лят? — спросил Леопольд.

— Это было после высылки в Кокушкино. В деревне я много читал — но только университетские курсы, беллетристику да поэзию. Мы с сестрой в ту зиму по-настоящему полюбили Некрасова. Даже состязались, кто скорее и больше запомнит его стихов. А на следующую зиму, когда было разрешено снова перебраться в Казань… Значит, мне было восемнадцать лет.

«Як мне тэраз», — мысленно отметил Леопольд.

А Энгберг, потирая рукой подбородок, не сводил глаз с Ильича. Тот повторил:

— Восемнадцать. Поздно. Надо было начать раньше. Известный марксист Федосеев, — он сейчас на Лене, — начал читать Маркса в семнадцать. А у меня год потерян. — Владимир Ильич перенес взгляд с Леопольда на Энгберга. — Теперь жалею.

После маленькой паузы продолжал:

— Правда, в Казани я наверстывал упущенное: за зиму трижды перечитал с карандашиком в руках первый том «Капитала». Делал выписки и конспекты.

— Вы не сразу, то нам стыда нет, — сказал Ян Лукич и начал набивать трубку.