Воздушный штрафбат

Возмущенный фронтовик начал отчитывать майора. Не выбирая выражений, Рублев назвал собравшихся спекулянтами, паразитирующими на страданиях жителей осажденного города. В ответ на такое оскорбление майор под визг находившихся в комнате женщин выхватил из кобуры пистолет. Между ним и Рублевым завязалась драка. Прежде чем их разняли, пистолет в руке снабженца случайно выстрелил. К счастью, пуля, никого не задев, вошла в стену. Но кто-то из соседей или проходящих по улице Рубинштейна людей услышал выстрел и сообщил находившемуся неподалеку патрулю. Всех участников ссоры задержали и доставили в комендатуру. Но майору и его гостям удалось быстро оправдаться, а недавнего героя арестовали и вскоре отдали под суд. Рублев был разжалован в рядовые и отправлен искупать вину в особую штрафную группу капитана Нефедова.

Глава 5

За окном весело перекликались паровозные гудки, грозно ругался женским голосом громкоговоритель на какого-то бригадира грузчиков по фамилии Горохов. По путям суетливо бегала маневровая «кукушка»,[50] собирая вагоны для нового состава. Там, за решеткой окна, кипела незнакомая Борьке деловитая жизнь…

Линейный отдел железнодорожной милиции располагался в здании пассажирского вокзала. Стены и пол комнаты, в которой ожидал решения своей участи Нефедов, а также скамья, на которой он сидел, и служебный стол задержавшего его милиционера — все было выкрашено в один казенный коричневый цвет. Единственным украшением помещения служил настенный плакат: «Нет пощады расхитителям народной собственности!» На нем огромный милиционер безжалостно расправлялся со всевозможными жуликами и спекулянтами, напоминающими разбегающихся тараканов. Борька старался не встречаться с суровым взглядом плакатного борца с уголовной нечистью, но тот будто нарочно смотрел именно в его угол.

— Что же мне с тобой делать, «парашютист»? — размышлял вслух инспектор. Он задумчиво поглаживал пальцами свои пшеничного цвета усы и совсем не сердито, словно удивляясь, разглядывал задержанного паренька.

— Ты хоть понимаешь, в какое дело влип, нахаленок?! Вот сейчас оформлю твое задержание, и все — пойдешь под суд — по 12-й статье Уголовного кодекса. А там колония для малолетних преступников. Родителей сможешь видеть только по разрешенным свиданиям. Тебе лет-то сколько?

— Пятнадцать.

Милиционер помрачнел лицом, нехотя взял листок бумаги, обмакнул разбитое перо в чернильницу и начал что-то писать. Делал он это с таким ожесточенным видом, словно собирался окончательно доломать перо.

Борька уже смирился с мыслью, что на этот раз ему вряд ли удастся избежать серьезного наказания. На заступничество приемного отца надежды не было, ведь Нефедов нарушил данное Фальману слово не участвовать в уголовных делах. Да он бы сейчас и не принял помощь Якова Давыдовича, ведь это означало признать себя полным ничтожеством, треплом…

За дверью кто-то несколько раз деликатно кашлянул, затем тихо постучал.

Не отрываясь от своей писанины, милиционер недовольно крикнул:

— Ну! Давай без церемоний!

В помещение важно вошел высокий худой старик. Степенный, бородатый, в видавшей виды железнодорожной фуражке, в черном засаленном форменном бушлате и шароварах, заправленных в сапоги. Старик очень чинно поздоровался с милиционером и внимательно взглянул на Нефедова.

Сразу переменившись в лице, милиционер приветливо воскликнул:

— А, здоров, Степаныч! Что ж ты, с утра медведя напротив моих окон пускаешь,[51] а поздороваться с приятелем времени нет.

— В прежние времена, — с большим достоинством заговорил старик, — когда я на курьерском прибывал на крупную станцию, тотчас половой[52] из пассажирского ресторана первого класса выбегал на перрон — поднести мне прямо к поручням рюмку анисовой или смирновки[53] и хорошей закуси — непременно на серебряном подносе. «Откушайте, господин механик!» — говорил он мне. А я непременно в белых перчатках и в полном вицмундире, ну точно как афицер какой выходил!

— Так ты, что же, выходит, по господскому званию тоскуешь? — ехидно усмехнулся милиционер. — Пора уж, старик, о прошлых-то временах забыть.

— Дурак ты, Кондраша, хоть и при власти состоишь, — беззлобно огрызнулся дед, сверкнув на милиционера белками глаз. От въевшейся в кожу угольной пыли его веки казались подведенными темной тушью.

— Не по званию я тоскую, а по — отношению! Народ ремеслом перестал дорожить, машину уважать разучился. Мне вчерась один деповский рассказывал, как ныняшная молодежь свои паровозы называет.

— И как же?

— «Касса»! — с возмущением фыркнул старик. — Для них локомотив — всего-навсего казенная рабочая лошадка для заработка. А для меня, моего отца, деда Фрола машина была и вторым домом, и членом семьи, и храмом. Мне по молодости лет дед подзатыльники отвешивал, если я позволял себе свистнуть или высморкаться в паровозной будке. Скверное слово сказать в машине считалось за великий грех, а тут — «касса»!