Воздух, которым ты дышишь

До Лапы мы с Грасой не знали, что такое самба. В то время танго было так популярно, что бразильские певцы выдавали публике собственные версии известных мелодий, хотя их испанский и звучал с диковатым акцентом. В музыке Лапы не было напряжения и резких тонов, свойственных танго. В окно нашего пансиона вливались звуки гитар, металлический перезвон колокольчиков агого, стоны куики. Были и самодельные инструменты: бобы в консервной банке, пустые тыквы; кто-то возил вилкой по терке, кто-то встряхивал спичечные коробки. Это называлось батукада – когда звуки, сами по себе обычные, собирают в ансамбль и они становятся особыми. Батукада двигалась, как стая рыб – ее участники скользили по мелодии синхронно: то вместе совершали рывок вперед, то, замедляясь, выстраивались вереницей.

Швейцары, посыльные, официанты, продавцы кокаина, уличные оборванцы, парикмахеры и бог знает кто еще собирались в конце дня и играли друг перед другом, а вся Лапа слушала. Это были не бездумные глупые marchinhas, которые потом «Одеон» и «Виктор» штамповали каждый год во время карнавала. Самба никогда не была вся только о счастье.

Пою, чтоб отыскать тебя.
И пусть мой голос прилетит
Через твое окно
К твоей постели,
Мои слова тебя коснутся там, где мне коснуться не дано.

Каждую ночь я лежала, вымотанная до предела, рядом с Грасой, чувствуя ее дыхание на своей шее, и слушала эти мужские жалобы. Я слушала, и у меня внутри рождалось скользко-неустойчивое чувство, словно во мне что-то пролилось.

Первые месяцы в Лапе прошли для меня как в раю. Каждую ночь мы с Грасой сворачивались на продавленной кровати и смеялись, вспоминая дневные приключения. Мы научились распределять наш нищенский заработок, торговаться, узнали, как можно вымыться, не имея ванны. Мы научились сквернословить. Porra, boceta, piroca[20], мудак, жопа и другие, куда более сочные словечки мы произносили с наслаждением. Мы изучали язык Лапы. Ноготряс – танцор, копыта – обувь, бататас – лучше не сыщешь. Мы говорили не «до свидания», а «ну, покеда». Друзей и товарищей по работе мы называли nêgo или nêga[21]. К владельцу лавочки на углу, к мяснику, к вагоновожатому мы обращались querido и всякий раз хихикали – нас приводило в восторг, что мы называем совершенно незнакомых мужчин ласковым словом, каким жене должно называть мужа. И все эти слова я записывала в книжечку – ту самую, что когда-то подарила мне сеньора, я составляла списки новых слов, чувств и запахов, заполняя ими страницу за страницей.

В эти недели мы с Грасой были, как говорится, одним целым. Мы больше не были Хозяйской Дочкой и Ослицей. Не были Ученицей Сионской Школы и Помощницей. Мы наконец стали просто Грасой и Дориш.

Много лет спустя Граса говорила об этом времени как о самом тяжелом в своей жизни. Каждый раз я удивлялась ее словам. Да, мы были бедны как церковные мыши и учились выживать в новом месте, но мы были вместе и нас окружала музыка. Напрасно я думала, что Граса удовольствуется этим.

Однажды вечером, когда мы с Грасой закончили сметать волосы в мужской парикмахерской, Граса отказалась от денег, которые предложил нам хозяин.

– Мы возьмем плату стрижкой, – заявила она, плюхаясь в кресло и откидывая косу. – Отрежьте ее. Мне – как у Марлен Дитрих. И ей тоже.

Мы не могли позволить себе ходить в кино, но мы обожали Марлен Дитрих, смотревшую на нас с киноафиш, расклеенных по всей Лапе. Девушки нашего района копировали дерзкую прическу Дитрих: волосы чуть ниже подбородка, шея открыта чужим взглядам. Граса, конечно, не могла остаться в стороне. С короткой стрижкой она стала выглядеть старше и в то же время озорно, точно девочка, задумавшая шалость.

Я в жизни никогда не стриглась. Когда пришла моя очередь садиться в кресло, я вцепилась в свою длинную тяжелую косу и подумала про сеньору Пиментел – как она несколько лет назад расчесывала и укладывала мои «индейские волосы», словно о моих волосах можно заботиться, словно ими можно восхищаться.

– Я не буду стричься.

– Почему? – спросила Граса.

– Не хочу.

Глаза у Грасы сузились:

– Ты выглядишь как коровница. Убожество. Чтобы двигаться дальше, нам надо выглядеть по-другому.

– Куда двигаться?

– Я не собираюсь всю жизнь работать черт знает кем за гроши. Острижем волосы, найдем нормальную работку в каком-нибудь магазине для туристов. При первом же случае купим новые платья – хватит с меня этих мешков из-под картошки – и вернемся в «Майринк». Я сюда приехала не полы мести, я приехала сюда петь. А ты?