Вот так и живем. Сборник рассказов

Любил я пройтись по лесу утром и вечером – лес любил, тишину, щебет птиц, живность разную. Особенно любил я зимний лес. Идешь, смотришь вокруг – и не налюбуешься: каждая птичка, не говоря уже о белке или зайце, в радость.

Как-то зимой иду я на своих широких охотничьих лыжах домой через лес, иду медленно, лесом любуюсь.

Заканчивали мы работать в три часа вечера, поскольку начинали, ни свет ни заря: в шесть часов утра.

Солнце уж к закату клонится – в четыре часа совсем темно станет, так что зачем бежать – минут двадцать у меня еще было, чтобы порадоваться красотой вокруг да тишину послушать. Да, именно послушать: тишину слушать надо, вот тогда она в самую душу-то и проникает, что тебе орган, захватывает всего до дрожи в теле, до мыслей высоких доходишь.

Любуюсь я зимним лесом и розовеющим небом. Деревья в снегу стоят, как пирамиды; у елок нижние ветки от снега до земли наклонились; кусты совсем в сугробы превратились, и в тишине то там, то тут как ухнет снег с верхних веток вниз в полной тишине, как хлопнет о землю, так что дух захватывает и сердце замирает.

Гляжу, а снег-то вдруг вспыхнул и заискрился. Как в серебре весь стою. Вижу, первая звезда появилась на небе.

«Так солнце совсем уж за горизонт село, только и краснеет небо закатом да снег подсвечивает. Ночь же скоро, а я посреди леса», – подумал я. Только бежать дальше собрался, а глянь, на просеке стою. По просеке еще километров пять-семь до моего поселка. На короткую тропу поворачивать надо, да век мне искать ее в темноте, да и снежок сегодня падал, хоть и небольшой, а лыжню-то мою утреннюю прикрыл.

Стою, думаю, а другого пути, как по просеке идти, нет. А тут слышу волчий вой, да так быстро приближается, что припустился я по просеке на своих охотничьих лыжах, что духу было. Просека широкая, уйти бы с нее куда-нибудь в лес темный, да зверь – он в темноте, как я днем, все видит.

Слышу вой, уже с обеих сторон обходит, значит, скоро догонят.

«Прощай, матушка-жизнь! Эх, и пожил мало: всего-то тридцать шесть лет! А дети жена»?

И тут я рванулся на лыжах широким шагом что сил было, а снег-то сверху лежит рыхлый, свежий. Правая лыжа сразу в снег и воткнулась под твердый наст. Всем телом я рванулся вперед – лыжа и сломалась в тот же миг, словно щепка.

«Никакого спасения нет!» – думаю.

Что-то зашевелилось у соседнего дерева – лось! И ко мне все ближе и ближе жмется: защити мол. А как тут защитишь, самому бы живым остаться. Я его палкой в бок колю, отогнать пытаюсь, а он уже задом в то же дерево уперся, что и я.

«Ну что ж, – думаю, – не одному хоть сгинуть придется. Хотя какое это утешение? Жизнь – она одна у всех, хоть ты вдесятером вместе соберись».

А волки все ближе воют вот, уж и кругами вокруг нас пошли: силуэты-то я вижу.

«Все теперь уже скоро!» – решил я и выставил обе лыжные палки остриями вперед.

Стихло: волки по-прежнему ходили кругами, но молча.

Вдруг один из них изловчился и вцепился лосю прямо сзади, между ног; лось взвыл, присел на задние ноги и рванулся вперед от дерева, таща за собой и волка. Тут вся волчья стая, противно ликуя и гадко взвизгивая, набросилась на жертву. Тот волчища (здоровый был: видать, вожак стаи), что вцепился первый и уже находился между мной и лосем, вдруг обернулся ко мне – морда у него была вся в крови – посмотрел на меня глаза, сверкнули – и я сразу же понял молчаливую команду: «Стоять!» Какой там? Я уже ни ногой, ни рукой пошевелить не могу: остолбенел.

Взошла луна, но то, что я видел после этого, я описать не могу, да и не хочу: звук перегрызаемой глотки, рвущейся кожи, звук отрываемых кусков мяса и запах – приторный запах крови, но при всем при этом я почему-то не зажмурил глаза, наоборот, смотрел на все широко открытыми глазами. А тут еще и луна взошла.

Когда от лося остались одни кости, стая, облизывая морды, расселась на задние лапы вокруг останков лося и, не сговариваясь, вдруг гадко, жалобно и страшно завыла на луну – все пасти были направлены именно на нее.

Старший опять оглянулся, снова злобным и сверкающим взглядом посмотрел на меня, покрутил мордой, принюхался и побежал прочь; вся стая цепочкой устремилась за ним.

Только к утру со сломанной лыжей, лыжными палками и хромая оттого, что одна нога проваливалась в снег, добрел я до дома. Жена выслушала все, молча думая что-то про себя, дети спали. Переодела меня, понюхала одежду и приглушенно сказала:

– Может, спасся ты потому, что весь соляркой пропах насквозь? И вытерла на моей щеке одну единственную каплю крови – все, что осталось от лося…

Край ты мой любимый