Вот какой Хармс! Взгляд современников

Надо сказать, что от Даниила Ивановича у меня осталась только маленькая записочка, крохотная, в половинку календарного листка. Он написал мне, не застав меня, в редакции: «Дорогой Борис Федорович, где же Вы? Мы Вас искали всюду: и под диваном, и в шкапу. И ушли. Очень жаль». Почти дословно. А с кем он был, я не знаю, — может быть, с Александром Ивановичем.

Они были очень непохожие — Даниил Иванович и Введенский. Вот это удивительно, что они были друзья, и они были непохожие. Александр Иванович был человек, в общем, практический и умел зарабатывать деньги. Мы с ним делали диафильм для Дома медицинских работников. «Гребешков и Петушков» — так он назывался. И хоть было еще очень долго до завершения работы, Александр Иванович сумел пойти туда и добиться там получения аванса, хотя картинки у меня были далеко еще не готовы. В то время как Хармс, с его мягкой, интеллигентной манерой и с робостью перед начальством, — это не робость, — как это назвать? — с его стремлением избежать контакта с начальством, не умел это делать совершенно.

Александр Иванович имел хрипловатый такой прокуренный голос, довольно низкого тембра. Даже суровый вид умел на себя напускать. И, приезжая сюда из Москвы, делал свои дела, издательские дела. Ну, умел, конечно, не очень. Любитель ресторанной жизни. Шикарного образа жизни, конечно, не было. Но стремление было. (Я говорю это так несвязно, а как вы потом это организуете?)

В. Г. Вы увидите.

Б. С. Так о чем мы говорили?

В. Г. О Введенском и Хармсе.

Б. С. Эта их несхожесть была, конечно, внешняя, потому что так-то они понимали друг друга замечательно. Очень мило подшучивали друг над другом. Но интересно, что Александр Иванович держался несколько барственно. У него был мундштук старинный, папиросы в мундштуке. И он обороняться умел от редакторов, от какого-то назойливого редактора. «Федорыч» он меня называл, хотя я был еще зелененький. А эта рукопись «Гребешков и Петушков» лежит у меня целехонькая до сих пор.

Не хочу повторяться, то, что написано...

В. Г. А вы помните историю с песенкой «Из дома вышел человек»?

Б. С. Меня еще не было в «Чиже», но о скандале с «Из дома вышел человек»[92] я хорошо помню, потому что Иван Шабанов[93], автор рисунка к этому стихотворению, говорил, что когда он рисовал картинку к этим стихам, он сомневался, будет ли напечатана эта песенка. Вот это я помню.

В. Г. А в чем был скандал?

Б. С. А потому что кто-то из литературных редакторов усмотрел в этом намек на события 37-го года, намек на какие-то обстоятельства неприятные. Всюду хай. Ну, знаете, как говорят: «Читали, что в „Чиже“-то напечатали?» Мы работали в «Костре» тогда, а это смежные журналы. Считалось, что это скандальные стихи[94].

В. Г. А как Хармс реагировал?

Б. С. Не знаю, он иногда уезжал в Царское Село, он учился там, — не знаю, где он там жил...[95] Он любил уезжать на неделю. Он умел отключаться. Когда был в таком мрачном настроении. Вы знаете, что он иногда носил черную повязку на лбу?

В. Г. Нет, не знаю.

Б. С. ...на лбу черную повязку носил, объясняя, что это помогает ему от головной боли и вообще от плохого состояния. Или уезжал вот туда в Царское Село, когда у него были вот такие периоды: головная боль или...

В. Г. Нет, как он реагировал, когда вот такие обвинения, подозрения, — назовите, как хотите?

Б. С. Ну, как он реагировал, — боюсь, что вам не могу ответить на этот вопрос. Вот напечатали «Жил на свете старичок»[96] — и стали ругать, письма стали ругательные приходить. Ну, потом, его поддерживали, — у него сторонники были, и в его отсутствие, — та же Эстер, и я, и Шварц Евгений Львович, допустим.

В. Г. Он как-то объяснял причины своей мрачности? Говорил о своем состоянии когда-нибудь?

Б. С. Говорил просто, что голова болит, и дурное настроение. Но мы вот старались его как-то занять, отвлечь, и он отходил... В гости затащить его в это время хорошо было. Или просто даже, я помню, по Неве зимой мы гуляли в солнечные дни. В Дом писателей ходили, на концерты какие-то.

В. Г. Читал ли он свое?

Б. С. Он читал изумительно свои стихи, так ритмически четко, — казалось бы без выражения, но с большим скрытым юмором, — невозможно было не улыбаться. Очень хорошо читал, очень хорошо. Он читал, например, «Врун»: «Ну! Ну! Ну! Брось! Брось! Брось!..»[97] Если вы слышали это даже второй или третий раз, вы не могли не смеяться все равно.

В. Г. А рассказы?

Б. С. Читал, да. Читал прелестно. Я был первым слушателем его рассказа, где сторож действует, если помните, а появляется молодой человек в желтых перчатках. Это было написано при мне просто. Потом молодой человек щелкает пальцами и исчезает[98]. Так вот этот рассказ он написал в «Чиже», — в пустой редакции под вечер, я делал макет, а он сидел в уголке и писал. Очень серьезно, перечеркивая. Вот. Тут он мне его прочитал. С очень серьезным видом, с чрезвычайно серьезным видом, который вызвал у меня самое восторженное впечатление.

В. Г. Как он реагировал на похвалу вообще?