Восточный конвой

Здесь и было самое, пожалуй, удобное место для грядущей разборки… Потому что в десятке шагов отсюда оказалась свежая, достаточно глубокая промоина, в которую можно было бы и слона скинуть, если поднатужиться — и его там обнаружили бы далеко не сразу. Милов насторожился: раньше этой промоины не было, наверняка сегодня здесь почва оползла, потому что пониже прокладывали новый проезд, и слишком глубоко врезались бульдозером; существуй она раньше, Милов знал бы об этой промоине, потому что, как и все работяги, сегодня утром сгрузился с платформы именно здесь, внизу и поднимался по этому самому склону; тут рядом и зарыл он накануне свою рацию, чтобы не вызвало подозрений его движение, когда он пойдет за ней: нахоженная дорога… Промоина оказалась в опасной близости от тайника — а может быть, и того хуже. Отсюда, однако же, не разглядеть, да и не до того сейчас было. Сперва — дело. Шофер же видел только то, что можно было заметить издалека; те же штабели, к примеру. Но там тело нашли бы уже через день-другой — как только начнут вывозить, так и найдут. А в промоину никто без особой нужды не заглянет, а нужды не будет, потому что участок этот уже отработан…

— Ну, — поощрил Милов, — давай на откровенность!

Похоже, шофер секунду поколебался. Но, видно, словам уже тесно было в нем — не то, что просились, а прямо-таки ломились наружу. И он сделал шаг к Милову. Остановился. Осклабился:

— Ну, что же, гражданин начальник!.. Гора, как говорится, с горой не сходится, ну а нам вот где привелось. Запамятовали?

— Да нет. Хрящ, — ответил Милов с некоторой даже скукой в голосе, словно разговор шел о вещах повседневных, рутинных. — На свою память пока еще не жалуюсь.

— Вот и я. Хорошо все помню, до последнего все.

— Было, значит, время запомнить.

— Да уж времени хватило…

— И что же — снова на кичман захотелось?

Урка, похоже, такого поворота не ожидал. И потому, наверное, не сделал того, чего Милов опасался и что вор, надо думать, готовился сделать за надежно укрывавшими от свидетелей штабелями: не ударил, а ведь у него наверняка было припасено, чем бить. Не ударил, а пошел теперь уже за Миловым, на ходу предупреждая:

— Пожалеешь, брамин!

Снова Милов только пожал плечами, шел, не оглядываясь, внешне — беспечный, на деле же напряженный, чтобы не упустить мгновения, когда блатарь все же не выдержит и бросится. Шел, не ускоряя шага. И только когда край промоины был уже совсем рядом — резко обернулся:

— Вот что, Бурок! (Вдохновение, что ли, спустилось на него, но совершенно неожиданно Милов в последнее мгновение вспомнил даже фамилию — подлинную, не кликуху — этого типа; всплыла она все-таки в памяти!). Слушай, что скажу. Я тут не за тобой. У меня свои дела. Разбежимся по-доброму?

Он знал, что нельзя им разбежаться. Так рисковать Милов не имел права. И еще менее — осложнять самому себе первостепенной важности задачу: проникновение в конвой. Останься урка в живых, оно стало бы вдесятеро сложнее. И все же не простил бы себе, не сделай он сейчас такого предложения.

— Врешь, мусор! Ищи дураков…

Это было вытолкнуто злыми губами, горлом, всем существом уже в полете, в прыжке, и полоска ножа слабо блеснула. Милов, однако, тоже не оставался неподвижным. Усиро маваси какато гери — такое длинное японское название носил этот удар — по дуге назад, слегка согнутой ногой, пяткой —. в голову. И сразу же — медленно падающему — ребром ладони по шее. Он не слышал, как хрустнули позвонки, но знал, что дело сделано. Конец.

Постоял, опустив голову. Хрипы у ног слышались все реже. Потом прекратились. На войне, как на войне…

Ухватив за ноги, проволок тело по траве и сбросил в промоину. Потом спустился сам, нарвал папоротников и закидал труп. Не первого класса маскировка, конечно. Но все же — чтобы не лез явно в глаза… Нашарил в траве выпавший финаш и, размахнувшись, закинул подальше.

И все же скверно было на душе, хотя всё было сделано вроде бы правильно — по необходимости, а не от удовольствия убивать. Но на переживания времени уже совсем не оставалось. Его будут слушать еще шестнадцать минут. И надо, чтобы успели услышать. Очень надо.

7

(53 часа до)

Уже шагах в пяти-шести от хорошо запомнившегося места, где была закопана рация, Милов насторожился и почувствовал, как что-то ёкнуло под сердцем и мгновенный холодок пробежал по телу: то, что открылось взгляду, заставило не на шутку испугаться.

Когда часть склона, подрытая и подмытая, оползала, несколько сосен, всегда расползающихся корнями по поверхности, не устояли и рухнули туда, куда каждому было удобнее; и одной среднего возраста сосне заблагорассудилось именно так свалиться, что один из верхних сучьев, обломившись при падении, острым обломком вонзился в землю совсем рядом с тайником — если только не прямо в него.

Милов почувствовал, как задрожали руки; опустился на колени и пополз, протираясь между сучьями: иначе нельзя было подобраться к нужному месту. Врылся руками в мягкий, не успевший улежаться песок. И наконец-то смог облегченно вздохнуть: аппарат уцелел.