Восстание среднего класса

Значит ли это, что советское «шестидесятничество» было своеобразным «аналогом» движения «новых левых»? Если так, почему же наши «шестидесятники» сами не почувствовали сходства, не заметили родства? Почему для них события в Париже и Западном Берлине оставались чем-то чуждым и непонятным. Это кажется тем более странным на фоне острого интереса ко всему западному, овладевавшего советским обществом, по мере того как приоткрывался «железный занавес». Читали книги, смотрели фильмы, слушали пластинки. Того же Жана-Поля Сартра передавали из рук в руки. Но политические идеи Сартра до читателей как-то не доходили. А уж персонажи второго плана, на Западе – культовые молодежные лидеры, такие, как Даниель Кон-Бендит или Руди Дучке, вообще никому на Востоке особенно не были интересны.

Что это – недоразумение? Своя свою не познаши? Или все-таки в этом непризнании была своя логика, глубинный смысл, скрывающийся под поверхностью культурных образов и идеологических деклараций?

Увы, именно так. Ибо советское «шестидесятничество» в глубокой своей психологической основе представляло собой нечто прямо противоположное движению 60-х годов на Западе.

На Западе критика системы ставила перед собой четкую задачу – ниспровержение сложившегося порядка. Его отвергали. От жизни по его правилам отказывались. Мечтали о революции. Напротив, советский «шестидесятник» отнюдь не считал себя врагом системы. Больше того, он совершенно не собирался ничего свергать. Он мог сколько угодно петь ностальгические песни про «комиссаров в пыльных шлемах», но революция была романтична именно как нечто принадлежащее необратимому прошлому. Она не могла иметь ничего общего с будущим.

Советский интеллигент постоянно ругал начальство. Но его главным слушателем должно было стать начальство же. Обращаясь к власти, он призывал ее взглянуть на себя и устыдиться. Он не предлагал себя в качестве альтернативы. Он пытался доказать свое право давать советы и формулировать ценностные ориентиры именно для этого порядка, именно для этих начальников.

Движение «новых левых» было массовым. И дело не только в численности участников, но и в том, что все эти участники были или, по крайней мере, считали себя субъектами движения. Советское «шестидисятничество» опиралось на широчайшую социальную базу в виде массовой интеллигенции, читавшей «Новый мир», переписывавшей песни Булата Окуджавы и Александра Галича. Но по сути движение было сугубо элитарным. «Лучшие умы» говорили, остальные слушали. Борьба за свободу слова не предполагала диалога и открытой дискуссии. «Передовые мыслители» должны были получить достойную трибуну.

Западное движение было молодежным. Это отнюдь не значит, что состояло оно только из молодых людей. Вообще-то основные «гуру» 60-х годов– Сартр, Маркузе, Фромм– были людьми далеко не молодыми. У них был бесспорный моральный и интеллектуальный авторитет. Но их молодежная аудитория не признавала дистанции. Для того чтобы учить новое поколение, они должны были взаимодействовать с ним, отвечать на его вопросы. Они могли учить, но не поучать. Именно молодежь определяла стиль, дух, динамику движения.

Среди советских «шестидесятников» тоже было немало молодых людей. Но стиль движения был совершенно не молодежный. Определяющей фигурой движения был мужчина лет тридцати, закончивший университет вскоре после войны. А главными моральными авторитетами были те, кто успел побывать на войне. Испытание фронтом придавало им вес. Младшие «единомышленники», оглядываясь на старших, воспринимали их образ мысли, стиль поведения.

Советские «шестидесятники» были аккуратно постриженными мужчинами в пиджаках, для которых верхом раскованности были небрежно повязанный галстук и папироска в углу рта. Джинсы и мини-юбки вообще появились в Советском Союзе в 70-е годы, став модой следующего поколения, воспринявшего стиль и музыкальные пристрастия, но не идеологию западных радикалов. Это было уже поколение циников, оторвавшееся от «шестидесятничества» не меньше, чем от официальной идеологии коммунистической партии.

Движение «новых левых» на Западе достигло кульминации в 1968 году на баррикадах Парижа, продолжалось в ходе «горячей осени» 1969 года в Италии. В Западном Берлине оно растворилось в повседневной культуре приходящих в упадок городских районов, захваченных скваттерами. В начале 70-х годов его участники все еще верили в надвигающуюся революцию, пытаясь уловить ее сигналы, приходящие уже не из главных европейских столиц, но теперь с периферии и полупериферии – из Португалии, Анголы, Чили.

В 1972 году еще выходят культовые книги Андре Горца, Герберта Маркузе. Спустя год военный переворот в Чили уничтожает надежды на революцию в Латинской Америке. Затем так же точно рушатся надежды, связанные с португальской революцией. Эпоха бури и натиска кончается. Начинается, по выражению Руди Дучке, «долгий путь через институты». Теперь «новым левым» ничего не остается, как вступать в «старые» левые партии, чтобы изменить их изнутри. Вчерашние революционеры становятся депутатами, профессорами, функционерами.