Восстание мизантропов

Как это получилось в Политехническом музее, — для меня понятнее всего из записок О. Мочаловой, которые я прочел много позже (ЦГАЛИ, 272, 2, 6, л.33). После выходки Струве «выскочил Сергей Бобров, как будто и защищая поэзию, но так кривляясь и ломаясь, что и в минуту разгоревшихся страстей этот клоунский номер вызвал общее недоумение. Председательствовал Антокольский, но был безмолвен». Кто знает тогдашний стиль Боброва, тот представит себе впечатление от этой сцены. Струве был никому не знаком, а Боброва знали, и героем недоброй памяти стал именно он.

Собственные стихи Боброва были очень непохожи на его буйное поведение: напряженно-простые и неуклюжебестелесные. На моей памяти он очень мало писал стихов, но запас неизданных старых, 1920-1950-х гг., был велик. Мне нужно было много изобретательности, чтобы хвалить их. Но одно его позднее стихотворение я люблю: оно называется «Два голоса» («1 — мужской, 2 — женский»), дата — 1935. На магнитофоне было записано его чтение вдвоем с Марией Павловной: получалось очень хорошо[2].

Проза его — «Восстание мизантропов», «Спецификация идитола», «Нашедший сокровище» («написано давно, в 1930 я присочинил конец про мировую революцию и напечатал под псевдонимом еще из „Центрифуги“: А. Юрлов») — в молодости не нравилась мне неврастеничностью, потом стала нравиться. Мне кажется, есть что-то общее в прозе соседствовавших в «Центрифуге» поэтов: у Боброва, в забытом «Санатории» Асеева, в ждущих издания «Геркулесовых столпах» Аксенова, в ставшей классикой ранней прозе Пастернака. Но что именно — не изучив, не скажу.

Будит тихая славная поступь волны поступь
Тишину и певучие сны летучие
И ее говорливая радость шумит сладость
Она говорит и бежит

Она говорит и бежит вздыхающий
Послушай ее лепечущий день могучую
Узорную и летучую тень

Мы тихо поднимем взоры свои
Как крылья и лепестки

Как живые лучи
Почти мотыльки мотыльки и бархатной мглы
Причудливой тайны радугой мглы
Мы будем носиться
Свободный и свежий он тешит и нежит ближе, живее
Все реже, слабее кустам
Он тихий, он льется, он жмется
Он сердцем сольется и бисером струй
Дрожащих лучей блестящих огней
Звенящих огней золотистых лучей
Простой поцелуй и живой
Мы выйдем из листиков из мхов
Как певучий фагота шмель
И легкая трель говорит как свирель

И к сердцу приходит она
И ей говорит в ручье волна

О как чиста и жива

Как каждый камень слышит ее
И волненье мое и мое
Мы будем как легкие листики пен
Плясать и шуметь у алмазных стен взлетать
И в легкую радугу капель

И как день золотой сиять
Узорная ходит взлетая тень убегая
Горит просторная лень узорная
И день говорит и листик горит
И в ветре раскинувшись он горит бежит
И ветер приходит к нему волной
Замирает
Отвечает сумрак лесной
И он говорит
Он легкие песни поет весне
Тебе и тебе
Тебе и мне
Тебе и мне

Одна его книга в прозе, долго анонсированная в «Центрифуге», так и не вышла, остались корректурные листы: «К. Бубера. Критика житейской философии». Я встречал смелые ссылки на нее как на первый русский отклик философии Мартина Бубера. Это случайное совпадение. «К. Бубера» — это Кот Бубера, критикует он житейскую философию Кота Мурра, книга издевательская, со включением стихов К. Буберы (с рассеченными рифмами) и с жизнеописанием автора. (Последними словами умирающего Буберы были: «Не мстите убийце — это придаст односторонний характер будущему». Мне они запомнились). Таким образом, и тут в начале был Гофман.