Воссоединение

Меня поражает, как тонко Фред Ульман работает с подтекстом и планами повествования. Его выдержка поистине безгранична: непростой исторический и политический фон, на котором развертывается история, никогда не главенствует в рассказе. Дружба двух мальчиков, их коллекции книг и монет, их школьный мир, где у каждого свой круг общения и свои интересы, всегда остаются на первом плане, но при этом всегда ощущается некая неотвратимая безысходность. Мы понимаем, что этот мальчишеский мир не устоит против ударов большого мира, и не только из-за укрепления позиций нацизма, но и из-за многовекового антисемитизма, отравившего даже первую встречу героев. Восхищаясь элегантным нарядом Конрадина, его чистыми, ухоженными руками и непринужденной уверенностью в себе, Ганс очень остро осознает, что сам он одет по-простому, «страшненько, но практично», он глядит на свои пальцы, испачканные чернилами, и задается вопросом: «В каком из европейских гетто ютились мои давние предки, когда Фридрих фон Гогенштауфен протянул Анно фон Хоэнфельсу свою монаршую руку, унизанную драгоценными перстнями?»

Это очень красивая книга – и очень печальная, вся пронизанная ощущением потери. Потери, постигшей не только рассказчика, но и всю Германию. Я сама из немецкой семьи, но мои предки – выходцы с севера, поэтому я незнакома с пейзажами Швабии, которые описывает Ульман. Мне ближе городские ландшафты Гамбурга и Берлина. Однако я хорошо понимаю приверженность автора и рассказчика традициям романтизма, тем Dichter und Denker[51], которые формировали германское мировоззрение до появления Третьего рейха с его варварской дикостью, а после утратили власть над умами, оставшись по ту сторону непреодолимой пропасти. Мое первое сознательное знакомство с людьми, пережившими холокост, произошло на Пасхальном параде мира в Гамбурге. Три старика сидели на площади рядом с памятником Генриху Гейне. Меня поразили их лица, одинаково полные гнева и печали, – поразило, что они продолжали сидеть рядом с каменным Гейне, хотя парад уже завершился. Тетя мне объяснила, что они были узниками Нойенгамме, концентрационного лагеря для политических заключенных. Мне вспомнились лица тех гамбургских стариков, когда я читала слова отца Ганса: «Вы всерьез полагаете, что соотечественники Гёте и Шиллера, Канта и Бетховена купятся на эту чушь?»

Я не скорблю по германскому патриотизму с его фатальной тенденцией к ослеплению. Но когда я читаю «Воссоединение», я сожалею о преданных идеалах добра, и особенно я сожалею о гибели стольких семей, которые, как Шварцы в повести Ульмана, считали себя и немцами, и евреями и не видели в этом противоречия. Отец Ганса гордится своим офицерским мундиром и наградами Первой мировой войны; а франконский акцент его матери и ее пристрастие к Schlagsahne выступают как яркие показатели ее «немецкости». Ассимиляция всегда была сложной для немецких евреев, и Ульман не идеализирует семью своего героя, а описывает ее с добрым юмором и любовью. У фрау Шварц «в голове была полная каша, но она совершенно от этого не страдала. ‹…› Давала деньги евреям на помощь польским еврейским детям и христианам – на обращение евреев в христианство».

Когда я жила в Берлине, я часто каталась на велосипеде по набережной канала и проезжала мимо синагоги на Френкельуфер. Мне нравились и само здание, и деревья вокруг, и то, как маленькая синагога вписалась в высотный городской пейзаж, став его неотъемлемой частью. Но меня огорчало, что у дверей синагоги всегда несла вахту вооруженная полицейская охрана – тоже часть городского пейзажа, как это ни грустно. Ганс, уже в зрелом возрасте, говорит: «С немцами надо быть осторожнее. Прежде чем пожимать руку немцу, надо доподлинно убедиться, что он не обагрил свои руки в крови твоих родственников и друзей».

«Да, я не мог проследить свою родословную до времен Барбароссы – никто из евреев такого не сможет. ‹…› Тогда я знал только одно: это моя страна, мой дом, без начала и без конца…» Юный Ганс разделяет веру своих родителей, но в то же время – благодаря «атавистической интуиции сына еврейского племени» – болезненно осознает, что Конрадин приглашает его к себе в гости только в те дни, когда его родителей нет дома. А когда новый учитель истории начинает рассказывать, что древние греки были арийцами, угроза их дружбе становится все ощутимее.

Ульман, родившийся в Вюртемберге, разделяет любовь своего героя к Швабии. Он сам говорил, что в душе он всегда оставался романтиком. В 1933 году Ульман, тогда молодой адвокат, покинул Германию и уже не вернулся. Он поселился в Великобритании и стал художником. Несмотря на долгие годы изгнания, а также на то обстоятельство, что источником вдохновения для его живописных работ служили пейзажи Уэльса, а не южной Германии, вся его повесть – и особенно последние главы – пронизана неизбывной тоской по родному краю, где прошли его детство и юность. Можно ли навести мост через пропасть? Можно ли сохранить хоть какую-то часть былой дружбы?