Воспоминания благовоспитанной девицы

Заза, как и я, любила читать и учиться; в придачу она обладала уймой талантов, которых у меня не было. Иногда, приходя на улицу Варенн, я заставала ее за приготовлением песочного печенья или карамели; она накалывала на спицу дольки апельсина, финики, чернослив и окунала их в кастрюлю, где кипел сироп с запахом горячего уксуса; ее засахаренные фрукты выглядели так же аппетитно, как лакомства в витринах кондитерских. Еще она сочиняла и собственноручно переписывала едва ли не в десяти экземплярах «Семейную хронику», рассылаемую затем бабушкам, дядям и тетям, живущим далеко от Парижа. Я восхищалась не только живостью ее слога, но и умением делать газеты, похожие на настоящие. Заза вместе со мной стала заниматься музыкой, но очень скоро перешла в следующий класс. Будучи довольно тщедушной и тонконогой, она тем не менее хорошо владела своим телом. В первые теплые дни, когда все зацвело, мадам Мабий повезла нас двоих за город, кажется в Нантер. Заза принялась делать на траве колесо, шпагат и всевозможные кувырки; она лазила по деревьям, висела на ветках, зацепившись ногами. За что бы она ни бралась, ей все удавалось с легкостью, приводившей меня в восторг. В десять лет она ходила по улицам одна, без провожатых. В школе Дезир она так и не переняла натянутую манеру держать себя; к преподавателям она обращалась вежливо, но непринужденно, почти как к равным.

В какой-то год на фортепьянном прослушивании она позволила себе вольность, граничившую со скандалом. Торжественная зала была полна народа. В первых рядах, потряхивая бантами, кудрями и локонами, ждали очереди блеснуть талантами разодетые в свои лучшие платья девочки. Позади них в шелковых блузках и белых перчатках восседали преподавательницы и надзирательницы. В глубине залы расположились родители и приглашенные. Заза, одетая в платье из голубой тафты, играла пьесу, которую мадам Мабий считала слишком сложной для своей дочери; обычно Заза смазывала несколько тактов, но на этот раз исполнила все без ошибки. Бросив на мать торжествующий взгляд, она высунула язык. Расфранченные девочки испуганно съежились; лица учительниц выразили порицание. Но когда Заза спустилась с эстрады, мать поцеловала ее так весело, что никто не осмелился ее ругать. В моих глазах это был подвиг, окруживший Зазу ореолом славы. При всей моей послушности правилам, нормам, предрассудкам, мне импонировали новизна и непринужденность. Бойкость и независимость Зазы меня завораживали.

Я долго не понимала, какое место эта дружба заняла в моей жизни; как и в раннем детстве, я не умела назвать происходившее во мне. Меня приучили смешивать то, что есть, с тем, что должно быть: я не искала, что кроется за словами. Мне внушили, что я испытываю нежную привязанность ко всем членам семьи, включая самых дальних кузенов и кузин. Что касается родителей и сестры, то их я любила: это слово соединяло в себе все. Оттенки чувств, их изменчивость не имели права на существование. Заза была моей лучшей подругой — к этому нечего было добавить. В разумном сердце дружба занимает достойное место, но она лишена таинственного сияния Любви или благородства дочерних чувств. Я не пыталась нарушить эту иерархию.

В тот год, как и во все предыдущие, октябрь принес с собой радостное оживление начала занятий. Новые книги хрустели в руках и дивно пахли. Сидя в кожаном кресле, я упоенно мечтала о будущем.

Мои ожидания не оправдались. Люксембургский сад встретил меня запахами и ржавыми цветами осени, но они меня больше не трогали; небесная синева поблекла. На уроках мне было скучно; я покорно выполняла задания, но в двери школы входила без радости. Я вновь обрела все, что оставила, но ничего не узнавала: моя прежняя жизнь как будто выцвела, потеряла вкус. У меня было все, но руки мои были пусты. Шагая рядом с мамой по бульвару Распай, я вдруг с ужасом подумала: «Что же будет дальше? Неужели в этом и состоит моя жизнь? Неужели так будет всегда?» При мысли, что всю жизнь я буду однообразно нанизывать друг за другом недели, месяцы, годы без малейшего проблеска надежды, ожидания чего-то, у меня перехватило дыхание. Точно мир вдруг взял да и умер. Я не знала, как назвать эту тоску.