Воспоминания благовоспитанной девицы

Одним из первых блаженных ощущений было, встав рано утром, увидеть пробуждение лугов. Взяв с собой книгу, я выходила из спящего дома, толкала калитку. В траву не сядешь — она покрыта белой патиной инея. Я шла по аллее вдоль поля, на котором росли специально подобранные дедом деревья — пейзажный парк; на ходу я читала и кожей чувствовала, как утренняя свежесть сменяется теплом; налет изморози, покрывавший землю, медленно таял. Пурпурный бук, синие кедры, серебристые тополя сверкали такой новизной, словно это было первое утро в раю и я единственная, кому открывалась красота мира и величие Бога. Это ощущение дополнялось сосанием под ложечкой и мечтой о горячем шоколаде и жареном хлебе. Когда принимались жужжать пчелы и зеленые ставни распахивались в напоенный солнцем и ароматом глициний воздух, то с этим днем, который для других только начинался, меня уже связывало долгое тайное воспоминание. После семейных приветствий следовал первый завтрак, потом я садилась под катальпой и делала «задания на каникулы». Мне нравилось так сидеть, будто и впрямь за уроками — только задания были легкие, — и прислушиваться к летним звукам: жужжанию ос, квохтанию цесарок, тревожному крику павлинов, шороху листвы; благоухание флоксов смешивалось с запахом карамели и шоколада, временами долетавшим из кухни; на тетради плясали солнечные зайчики. Весь мир и я вместе с ним были сосредоточены в этом мгновении, которое растягивалось в вечность.

К полудню, со свежевыбритым подбородком между белыми бакенбардами, в гостиную спускался дед. Вплоть до завтрака он читал «Эко де Пари». Он любил хорошую кухню: куропатку с капустой, слоеный пирог с курятиной, фаршированную оливками утку, заячью спинку, паштеты, воздушные мясные запеканки, фруктовые пироги, франжипаны, блины и десерты. Пока дно музыкального блюда не переставало играть «Корневильские колокола»^{62}, дед перекидывался с папой шутками; на протяжении всего завтрака, перебивая друг друга, они смеялись, пели, декламировали; все что-нибудь вспоминали, рассказывали анекдоты, выстреливали цитатами, остротами, повторяли перлы семейного фольклора. После завтрака мы с сестрой отправлялись гулять; мы обдирали ноги в зарослях колючего утесника, царапали руки о кусты ежевики, бродили по каштановым рощам, по полям и ландам. Мы проходили обычно по много километров. Каждая прогулка сопровождалась каким-нибудь открытием: то озеро, то водопад, то посреди зарослей вереска мы вдруг обнаруживали глыбы серого гранита и забирались на них, чтобы разглядеть вдалеке голубую полоску Монедьер^{63}. Мы наедались лесных орехов, плодов земляничника, тутовых ягод, которыми были усеяны живые изгороди, кислых ягод кизила и барбариса; мы пробовали яблоки со всех попадавшихся нам яблонь. Правда, молочай мы все же не сосали и остерегались трогать красивые ярко-красные колоски, которые носили важное и загадочное название «Соломонова печать». Одурманенные запахом свежескошенных трав, жимолости, цветущей гречихи, мы падали на мох или в траву и читали. Иногда я уходила днем одна в пейзажный парк и читала там, позабыв про все на свете, лишь изредка поглядывая на все удлиняющиеся тени и порхающих бабочек.

В дождливые дни мы оставались дома. Страдая от принуждений, навязываемых мне людьми, я спокойно относилась к тем, которые складывались в силу обстоятельств. Мне нравилось сидеть в гостиной за стеклянными дверями, затянутыми желтым муслином, уютно устроившись в обитых зеленым плюшем креслах. На мраморной каминной полке, на столах и буфетах окончательно умирали уже мертвые вещи: набитые соломой птицы роняли перья, сухие цветы осыпались, раковины тускнели. Подставив табурет, я рылась в книжном шкафу и непременно находила что-нибудь из Фенимора Купера или какой-нибудь еще не листанный мной «Мага-зен питтореск» с тронутыми ржавчиной страницами. В гостиной стояло расстроенное фортепьяно, некоторые клавиши его молчали; мама открывала на пюпитре ноты «Великого Могола»^{64} или «Свадьбы Жанетты»^{65} и пела любимые дедушкины арии; мы вместе с ним подтягивали припевы.