Воспоминания

Проблема композиции решалась следующим образом. Как известно, Фет приступил к своим мемуарам в начале 1860-х годов и начал с ближайших «гвардейских воспоминаний», то есть со времени службы в гвардии и знакомства с петербургским кругом литераторов (1853–1856). В дальнейшем он довел свои воспоминания до 1889 года и выпустил их в свет: «Мои воспоминания. А. Фет. Ч. I–II. М., 1890». Эта книга была посвящена второй половине жизни Фета; мемуарную книгу, посвященную первой половине, Фет готовил в конце своей жизни — она была опубликована уже после его смерти: «Ранние годы моей жизни А. Фета. М., 1893». В обеих книгах текст разбит на нумерованные главы. Поскольку в настоящем издании текст мемуаров сильно фрагментирован (причем наряду с сокращениями целых глав есть множество фрагментов из отдельных глав), то, дабы придать книге по возможности большее единство, сделаны два отступления от авторского построения: а) за композиционную единицу принята не глава, а условная «часть»; б) «части» расположены в прямой хронологической последовательности — таким образом, сначала идут «Ранние годы моей жизни», а затем «Мои воспоминания». При всей условности «частей» границы, их разделяющие, не условны: это события, которые сам Фет признавал важнейшими вехами своей биографии. В итоге получается следующая композиция: «Ранние годы моей жизни»: I — детство в Новоселках; II — пансион в Верро; III — Московский университет; IV — кирасирская служба; «Мои воспоминания»: I — служба в гвардии и общение с петербургским кругом литераторов; II — женитьба, отставка, жизнь в Москве и Новоселках; III — «Степановский» период; IV — «Воробьевский» период. Таким образом, читатель получает книгу, дающую последовательную картину всей жизнь Фета (внутри текста угловые скобки обозначают места сокращений, а черта — границу между главами).

Обе мемуарные книги Фета содержат предисловия; остановимся на их наиболее существенных моментах. Получив известие о том, что Фет приступил к воспоминаниям, Лев Толстой писал ему 23 января 1865 года: «Мне страшно хочется прочесть, но страшно боюсь, что вы многим значительным пренебрегли и многим незначительным увлеклись». Действительно, фетовские мемуары наполнены повседневной обыденностью, житейскими мелочами; может показаться, что автор не в состоянии с ними справиться, не в силах отделить «значительное» от «незначительного». Однако в этой уравненности того и другого состоял принцип Фета-мемуариста: он стремился фотографически точно запечатлеть ушедший «жизненный поток». Последнее выражение встречается в предисловии к «Моим воспоминаниям» — и там же мемуарист предоставляет читателю самому разбираться в воспроизведенном потоке жизни: «Я уверен, что в моих воспоминаниях, как и во всякой другой вещи, каждый будет видеть то, что покажется ему наиболее характерным».

Мемуары и лирика Фета, поставленные рядом, раскрывают как бы «два лика» этого человека, в котором были резко разграничены сторона «поэтическая» и сторона «практическая», «интуиция» и «рассудок». В письме к С. Толстой (жене А. К. Толстого) от 10 февраля 1880 года Фет говорил: «Несмотря на исключительно интуитивный характер моих поэтических приемов, школа жизни, державшая меня все время в ежовых рукавицах, развила во мне до крайности рефлексию. В жизни я не позволяю себе ступить шагу необдуманно…» В мемуарах Фет рассказывает именно о своей «школе жизни»; но поскольку мемуары принадлежали известному поэту, то «при первом их появлении (говорит Фет в предисловии к „Моим воспоминаниям“) кругом меня раздались вопросы — не будут ли они последовательным раскрытием тайников, из которых появлялись мои стихотворения? Подобными надеждами затрагивался вопрос, бывший в свое время причиною стольких споров моих с Тургеневым и окончательно решенный мною для себя в том же смысле, в каком Лермонтов говорит»:

А в том, что как-то чудно
Лежит в сердечной глубине, —
Высказываться трудно.

Это любимое свое изречение (знаменательно, что, неоднократно в разное время цитируя его, Фет неизменно приписывал его Лермонтову — на самом деле это строки из стихотворения Огарева «Исповедь») Фет приводит как аргумент того, что повествование о «жизненной прозе» не место для раскрытия «тайников поэзии». Однако мемуарист не оставляет без ответа вопрос о побудительных мотивах своих воспоминаний — в том же предисловии он пишет: «Если не таково побуждение, заставившее меня на 67-м году оглядываться на прошлую жизнь, то нельзя ли поискать других, более существенных? На одно из них указывает Марциал»: