Воспламеняющая

В тот момент он едва не развернулся, чтобы уйти. Вдруг решил, что лучше ничего не знать, просто забыть. Потом протянул руку и схватился за ручку, говоря себе, что волноваться не о чем, чертова дверь будет заперта, и он уйдет со спокойной совестью.

Только уйти не получилось. Ручка легко повернулась. Дверь открылась.

По комнате в ярком лунном свете метались тени ветвей старых вязов. Кушетки вынесли, доску начисто вымыли. Учебный плакат висел скатанным на валике, словно жалюзи, на виду оставалось лишь вытяжное кольцо. Энди шагнул к нему, после короткого колебания потянулся подрагивающей рукой, схватил и дернул вниз.

Отделы человеческого мозга, разложенные и подписанные, как на схеме разделки туши. Один только вид плаката вновь вызвал неприятные ощущения, будто он лизнул кислоты; никакого кайфа, его затошнило, из горла вырвался стон, легкий, как серебристая паутинка.

Кровавое пятно возникло перед ним, черная запятая в мерцающем лунном свете. До прошедшего в выходные эксперимента на плакате значилось: «CORPUS CALLOSUM». Теперь осталось только «COR OSUM». Остальные буквы скрыло пятно, формой напоминающее запятую.

Такая вот мелочь.

Такая вот важная деталь.

Он стоял в темноте, глядя на учебный плакат, чувствуя, как его начинает трясти. Так что произошло наяву? Малая часть? Большая? Все? Ничего из вышеперечисленного?

За спиной раздался звук… или он подумал, что раздался: едва слышный скрип ботинок.

Его руки дернулись, одна зацепила учебный плакат с тем же самым отвратительным чавкающим звуком. Плакат тут же начал подниматься, накручиваясь на валик. Дребезжание разнеслось по темной аудитории.

Тут постучали в припорошенное лунным светом дальнее окно: то ли ветка, то ли мертвые пальцы, окровавленные, покрытые кусочками плоти: пустите меня я оставил здесь свои глаза пустите меня пустите…

Энди развернулся, как в замедленном сне, покадровом сне, с тошнотворной уверенностью, что сейчас увидит этого парня, призрака в белом халате. С сочащимися кровью черными дырами на месте глаз. Его сердце ухало в горле.

Он никого не увидел.

Никаких призраков.

Но выдержка изменила ему, и когда ветка вновь постучала в окно, он сбежал, не удосужившись даже захлопнуть за собой дверь. Промчался по узкому коридору, а шаги бросились в погоню, эхо его бегущих ног. Вниз он слетел, перепрыгивая по две ступеньки, и остановился только в вестибюле, тяжело дыша, с пульсирующей в висках кровью. Воздух царапал горло, словно нарезанная солома.

Охранника Энди так и не встретил. Ушел, захлопнув за собой створку тяжелой двери, и крадучись двинулся по дорожке к прямоугольному двору, словно беглец, каковым он со временем и стал.

17

Пятью днями позже, против ее воли Энди притащил Вики Томлинсон в «Джейсон-Гирней-холл». Она уже решила, что больше не желает думать об эксперименте. Получила чек на двести долларов от факультета психологии, обналичила его и теперь хотела забыть, откуда взялись эти деньги.

Он убедил ее, привлек на помощь красноречие, прежде ему не свойственное. Они пошли на перемене, около трех часов дня, под перезвон колоколов церкви Гаррисона, далеко разносившийся в дремотном майском воздухе.

– С нами ничего не может случиться ясным днем, – сказал Энди, отказываясь объяснить даже самому себе, чего он боится. – Вокруг будут десятки людей.

– Я просто не хочу туда идти, – ответила Вики, но пошла.

Несколько студентов вышли из аудитории после занятий, с учебниками под мышкой. Солнце окрашивало окна оттенками желтого в отличие от серебристой белизны лунного света, запомнившейся Энди ночью. Вслед за Энди и Вики зашли еще несколько человек, у которых в три часа начинался семинар по биологии. Один парень начал негромко, но с жаром рассказывать двум другим о намеченном на выходные марше протеста против вневойсковой подготовки офицеров запаса. Никто не обращал ни малейшего внимания на Энди и Вики.

– Ладно. – Голос Энди дрожал от нервного напряжения. – Посмотрим, что ты на это скажешь.

Взявшись за вытяжное кольцо, он развернул учебный плакат. Перед ними появился голый человек с содранной кожей. От надписей тянулись стрелки к внутренним органам. Мышцы напоминали переплетенные пучки красной пряжи. Какой-то остряк обозвал человека Оскаром-Брюзгой.

– Господи! – выдохнул Энди.

Вики сжала его руку, ее ладонь была теплой и влажной.

– Пожалуйста, давай уйдем. Пока нас никто не узнал.

Он не возражал. Сам факт замены плаката напугал его больше всего. Он резко дернул кольцо вниз и отпустил. Со знакомым чавкающим звуком плакат намотался на валик.

Другой плакат. Тот же звук. Двенадцать лет спустя он по-прежнему мог его слышать – когда позволяла раскалывающаяся от боли голова. После того дня он никогда не заходил в аудиторию 70 «Джейсон-Гирней-холла», но звук так с ним и остался.

Он часто слышал его во сне… и видел вскинутую, тонущую, окровавленную руку.

18