Воспитание под Верденом

Отклони они просто его просьбу, он хотя и страдал бы, но утешился бы тем, что страдают все. Они же уготовили для себя щекочущее нервы зрелище и унизили его, чтобы самим потешиться вволю. Ведь он видел, как приоткрылась дверь, которая ведет из соседней комнаты в канцелярию; в раздвинутую щель ему почудились чьи-то глаза, кончик носа. Вот что невозможно перенести! Это удар под ноги, который опрокидывает наземь…

Ветер свистит сквозь ветви деревьев и кустов, дорога идет вниз, мимо крутого откоса; там, внизу, тускло освещенный вокзал Муаре, направо от него — черное пятно на фоне темного неба — должно быть, бараки. Теперь надо взять себя в руки, изобразить полное равнодушие, вылакать помои до дна. Что за идиот он был еще в июне, когда, распрощавшись с молодой женой, вскочил в поезд, увозивший его с уютного, чистого вокзала в Шарлотенбурге обратно в часть. Он садился тогда в вагон с таким чувством, как будто едет домой, в мир, к которому он принадлежит. И вот результаты оказались сегодня!

Кто прав? Правы лейтенанты Кройзинг и фон Рогстро: тут не его мир, он не подходит к этому грязному сброду; стоит ему только подать рапорт — и перед ним откроется свободный путь. Но, к сожалению, это невозможно. Он сознает это даже теперь, в час возмущения и негодования. Не везет, так не везет — тут уж ничего не поделаешь! И нечего добровольно подвергать себя опасности, если он не желает погибнуть. Он приговорен к землекопным работам и останется на них. И, как приговоренный, он крепко цепляется за перила, поднимаясь в канцелярию по мокрым и холодным ступенькам, по которым скользят гвозди подошв. Он весь в поту от тяжести вещевого мешка, но промокшая от дождя шея зябнет.

На следующий день Бертин подает рапорт о болезни. Позади была ночь, полная неуловимых ощущений, перемежающегося жара и озноба, странных душевных переживаний. У него, по-видимому, поднялась температура. Но нет, температура — всего 37,4. Это немного, полагает молодой фельдшер, но так как Бертин из образованных, то он готов отправить его на один день в «околоток» (так прозвали госпиталь).

Ага, думает Бертин, если бы я был кельнером или наборщиком, то вынужден был бы, несмотря на поднявшуюся от огорчения температуру, выйти в холод на работу и основательно простудиться, прежде чем меня признали бы больным. Значит, и о здоровье и болезнях судят по-разному, в зависимости от того, к какому классу принадлежишь. Это, наверно, подтвердил бы и Паль.

В течение всего дня, когда он отдыхал, спал, писал — надо было разъяснить жене, что его заявление отклонено, — в течение всего этого дня, проведенного в чистых и мирных владениях санитара, сержанта Шнеефогта, ему ни разу не пришло в голову, что он еще никогда не задумывался над такими вопросами. Что-то, по-видимому, дало толчок его мыслям, недостаточно сильный, однако, чтобы уберечь от дальнейших невзгод. Ибо в дебрях человеческого общества мелкие хищники обладают хорошим нюхом: они сразу чуют подстреленную дичь.

Глава вторая СИГНАЛ

В последующие недели все идет своим привычным, печальным путем. Изо дня в день, до восхода солнца, команды выходят в поле. Окоченевшие и разбитые люди строят под дождем полевые дороги, без которых не продвинуться дальше: то в районе Орна в кустарнике, то в лощинах и на склонах леса Фосс.

Снова и снова подстерегает их огонь неприятеля: редкие снаряды разрываются, вспыхивая мрачным красным огнем в предутренней мгле. Пусть их всего четыре или пять за день, но их осколков достаточно, чтобы в одно прекрасное утро подобрать по ту сторону Гремили, в каких-нибудь тридцати метрах от распластавшегося в грязи Бертина, солдата рабочей команды Пршигуллу с разорванным животом. Вскоре после этого они видят, как немецкий самолет, пронесясь над их головами, делает вынужденную посадку в лесу Фосс; они бегут к нему, задыхаясь, и через десять минут поднимают с сиденья умирающего пилота — вся спина его, точно пунктиром, исчерчена следами пуль. Едва только они успели спрятать за ближайшим холмом пилота и его спутника, сиявшего с самолета важнейшее оборудование, как снаряды уже воспламенили большую хрупкую птицу. Тревожные часы приходится переживать в эти страшные и мрачные недели.

Дни неумолимо уменьшаются. Мрак, холод, слякоть, однообразие сковывают людей и опустошают их. Чудится, что они, как беспомощные мухи, уныло висят — серые в сером — в сетях могучих пауков. Ночью солдаты натягивают одеяла на голову: в бараках гуляет ветер, а дымящиеся в печурках сырые дрова вызывают скорее кашель, чем дают тепло.

Бертин лежит среди этих людей, ничем не отличаясь от них: трактирщику Лебейдэ или наборщику Палю уже не приходится жаловаться на своевольный нрав этого «чистюли», который если уж и курит, то обязательно сунет в рот какую-то пенковую штуку. Нет, Бертин давно уже не курит, выражаясь образно, трубки из морской пены, совсем напротив. Они убедились в этом, когда унтер-офицеру Кропу вздумалось придраться к какому-то пустяку, чтобы показать на нем свою власть.