Воспитание под Верденом

Сначала солдат Бертин храбро несет оба смертоносных предмета в правой руке. Мороз щиплет неподвижные пальцы, от него не спасают никакие перчатки. Наконец Бертину становится невмоготу. Кроме того, ему хочется помахать руками или записать внезапную мысль, которая не может не придти в голову под этим нежно-голубым небом. В такой обстановке с особой легкостью слагаются стихи. Он решительно прячет обе взрывчатые гранаты в карманы брюк: одну в правый, другую в левый, наблюдая за тем, чтобы верх остался вверху, а низ — внизу. А если он поскользнется и упадет? Это легко может случиться на шоссе, идущем вдоль Мааса: оно превратилось в ледяной каток. Кроме того, у Сиври придется пересечь реку, пройти длинный деревянный понтонный мост, точнее выражаясь мост, лежащий на лодках; там тоже очень скользко. Но что за беда, только бы согреть руки, почувствовать себя свободным. В пути, пока он дойдет от сержанта Баркопа до обер-фейерверкера Кнаппе, он хочет быть штатским человеком. Прекрасная вещь одиночество; прогулки и мечты — вот и все, что нужно человеку.

Мысли Бертина перебегают с одного предмета на другой. Дорога идет вдоль Мааса, идиллической реки, окаймленной лесом и кустарником и покрытой льдом. С другого берега время от времени доносится резкий металлический звук артиллерийского выстрела или разрыва — оба звука идут издалека. Самое примечательное на левом берегу — это «высота 304» и «мертвый человек»; там, наверху, французы и немцы пока только караулят друг друга, перекидываясь ручными гранатами. Зато, как недавно с?ало известно, французы усердно обстреливают Романь — тамошний вокзал, который мешает им. Все равно. Романь маячит где-то позади. Там мы могли еще кое-что купить: искусственное сало или шоколад. Мы — нас около тридцати человек, — мы голодаем, конечно как и вся армия. Если где-либо по дороге в Этро передки полевых орудии попадают под обстрел и вокруг падают лошади, то пехотинцы и саперы из всех окопов в окрестности, артиллеристы и люди из рабочих команд бросаются на еще теплые трупы лошадей, срезают ножами тощее мясо, ликуя тащат его в ведрах и котелках к маленьким железным печуркам и начинают «жарить и шкварить» излюбленные блюда. Но это пустяк по сравнению с тем, что происходит в роте по ту сторону Этро, где ему пришлось побывать: все обитатели большого барака лакомятся еще худшим жареным мясом запретного происхождения. Там, внизу, в полутора километра от позиций, расположена живодерня, из которой целыми днями доносится страшный смрад. Павшие лошади с раздутыми животами, которые давно уже валяются в окрестностях, сжигаются здесь, и эти остатки идут на удобрение или перерабатываются в клей, смазочные масла, кожи. Их мясо запрещено есть. Но подите же — его едят! Во-первых, потому, что услужливый мороз сохраняет его свежим, — а кроме того, землекопы считают, что отравление мясом и мучения в госпитале приятнее, чем такая жизнь. Вот почему давно разрушены и узы товарищества: тот, кто еще получает продовольственную посылочку, хорошо делает, если сразу съедает все, иначе он не найдет после работы ничего ни в вещевом мешке, ни в кровати, ни в ином месте, куда он спрятал съестное. Да, такова теперь жизнь; но нужно держаться. Теперь уже недолго.

Тем временем произошло чудо: судя по донесениям, в России не только надвигается кризис, — там разразился крах. Удары, нанесенные немцам, не преминули оказать свое действие. Народ не желает больше терпеть, он выдвигает демократические требования. А это — начало конца: Правда, пессимисты вроде Галецинского, резонеры вроде Лебейдэ, робкие заики, как добряк Паль, — все они утверждают, что как раз теперь военные миссии французов, англичан, японцев воспользуются этим и еще раз зажгут пожар войны. Но русские не будут такими дураками; как-нибудь они уж отделаются от союзников и бросят оружие. Нет, к пасхе мы все будем дома, а если не к пасхе, то к троице. Поэтому и улыбается Бертин, с трудом пробираясь по замерзшей кромке разбухшей придорожной грязи.

Вот Маас. У Бертина сильное искушение пересечь реку по льду и избежать обходной дороги по мосту. Можно бы превосходно скользить по льду на гвоздях сапог. Да, да, думает он, где же молодой Гёте, где друг его Клопшток? Не хотят ли и они привинтить коньки, восторженно и бурно нестись между ольшаником и полями, сочиняя стихи, воспевая катанье на льду? То-то удивились бы французы, если бы кто-нибудь, вычерчивая на льду широкие дуги, с божественной дерзостью примчался в Верден! У них, несомненно, хватило бы рыцарства разрешить ему безнаказанно проделывать петли, достойные голландских конькобежцев.

Он храбро идет берегом реки к деревянному мосту и затем по самому мосту в совершенно иную зону, все время вдоль перил, пока не попадает на другой берег — на территорию другого командования.