Воспитание под Верденом

На гребне холма, граничащего с лагерем, собираются солдаты погрузочной команды; мокрые и усталые, они высыпают из парка. Нагоняя страх, француз грохочет на правом фланге от Пфеферрюкена до Лувемона; теперь его снаряды рвутся на дороге, ведущей к Вилю, лесу Кор, развалинам Флаба. С границы лагеря видно, как, подобно привидениям, встают валы вздымающейся земли, с треском вырастают столбы дыма. Солдаты без опасения смотрят на них: дальше, чем враг стреляет теперь, его орудия достать не в состоянии. Ему не добраться до здешнего парка с сорока тысячами снарядов всех калибров.

Двенадцать часов подряд нестроевой Бертин, почти не_: шевелясь, спит в карцере, куда его заперла в этот вечер караульная команда, дав с собой шинель и одеяла. Острый нос выдается на худом лице, вокруг губ горькая складка, маленький подбородок ушел под серое одеяло он всю ночь дрожал, сам того не замечая; во сне он видит себя дома.

Проснувшись, он обнаруживает, что у него окоченели ноги. Однако он хорошо отдохнул и в состоянии многое обдумать. Куда приятнее еще немного полежать, пусть даже померзнуть, и поразмыслить, наконец, о том, кто ты и где ты, чем вставать, умываться, разговаривать.

Он точно прилипший к дороге кусочек навоза, на который может наступить любой сапог. Но если сапог принадлежит отребью рода человеческого, то уж лучше оставаться кусочком навоза, в котором кишат независимее черви — мысли. Мы приглашаем вас, господин Бертин, заняться самим собой, говорят стены этого карцера, запертого на замок, жесткая койка, бледный утренний свет, проникающий из открытого раздвижного окна. Стекла нет, окно забито толем. Но чтобы продлить желанную темноту ночи, пришлось бы сбросить одеяло и встать на койку, а этого Бертину не хочется. Он встанет, когда зазвенит посуда подносчиков кофе.

Нет, этот арест — дар поверженных богов, в руках которых в конце 1916 года сосредоточен высший надзор над белыми людьми. Этот милосердный дар, сотканный из несправедливости, мести, холода и одиночества, нужно использовать для того, чтобы внести ясность в положение. До сих пор он, не задумываясь, легкомысленно попрыгивал, как молодой щенок, то подвергая опасности себя, то дразня других. Пришло Бремя очнуться, прислушаться к поступи судьбы. Кройзинг и Рогстро правы: он не на месте. Надо выйти из этого положения; как — это покажет будущее.

Первое караульное отделение первой роты расположилось завтракать за столом. Всё рослые парни. Бертина приглашают подсесть. Все озабочены. Бертин прислушивается. Артиллерия не бушевала здесь так со времени тяжелых боев в мае или в нюне. Среди неистовых раскатов орудий можно отчетливо различить дикое тявканье от попаданий вражеских снарядов. Но от толстого унтер-офицера Бютнера исходит непоколебимое спокойствие.

— Ваше отделение передало для вас разные вещи, о которых мне, собственно, не полагается знать.

Под скамейкой лежит аккуратно сложенная в крышку от котелка порция вчерашнего ужина, немного масла и сыру, бювар, записная книжка в черном клеенчатом переплете и пять сигар, завернутых в бумагу.

Ах, думает Бертин растроганно, они заботятся обо мне, они не дают меня в обиду. И захоти он почитать что-либо или попросить свою трубку, унтер-офицер Бютнер сделает вид, что ничего не заметил. Горячий кофе — приятная штука после того, как промерзнешь ночь. Но что за беда — немного продрогнуть! Тысячи людей отдали бы годы жизни, чтобы в таком спокойствии зябнуть истекшие двенадцать часов.

Теперь всюду топят; приятная теплота царит в этой наспех сколоченной из досок и картона постройке. Никто не отличил бы сидящего за завтраком арестанта от его тюремщиков.

Очутившись опять в карцере, Бертин решает выкурить сигару. Синий дым выходит через окно, табак скверный, солдатский, но все-таки это сигара. Снаружи царит суета, люди шныряют взад и вперед, никто не обращает внимания на маленькое оконце карцера. Бертин ложится, закрывает глаза, у него столько досуга, как если бы он был один на свете. Все, что его прежде влекло, отступает как призрак. Нужно было попасть под арест, лишиться свободы, стать преступником «со смягчающими вину обстоятельствами», чтобы вновь обрести себя.

Он лежит, лениво моргая глазами; перед ним- вдруг встает видение — загорелое лицо под фуражкой, испытующий взгляд темно-карих глаз, сутулые плечи. Силуэт прячет левую руку, ленточка Железного креста светится в петлице, как бы озаренная солнечным лучом. Эта темно-серая тень не исчезает, несмотря на то, что при мигании сквозь нее проступают пазы дощатой стены.