Воскрешение Лазаря

Аналогичный приказ получили и «люди Спирина». Им было сообщено, что, по агентурным данным, начальник управления НКВД вместе с первым секретарем обкома намереваются выступить против линии ЦК партии. Вопреки строжайшему запрету силой подавить проводимые в их городе антиправительственные митинги, впоследствии же силой захватить и власть в стране. Дабы подавить мятеж, «человеку Спирина» предлагалось: первое – вооружить своих людей плюс сочувствующих из народа винтовками, пулеметами, пушками, второе – начать немедленный штурм штаба заговорщиков.

Новые приказы призваны были расколоть «органы», помочь получить первую кровь. Что же до положения на местах, то, отобрав для себя самых энергичных, самых инициативных сотрудников, Спирин верил, что перевес везде окажется на их стороне. Он не ошибся.

Приказы были отправлены, однако четверг, как и предыдущие дни, прошел спокойно. Чекисты словно пробовали новый расклад «на зуб», взвешивали, примеривались к нему. Но вот они привыкли, сжились с ним, и в пятницу утром к Спирину стали поступать сообщения, что то тут, то там постреливают. Правда, пока выстрелы были одиночные. Ночью с пятницы на субботу стреляли уже в разных концах страны, но и там неуверенно, несмело. Огонек явно теплился, не гас, и надежда, что он не потухнет, наоборот, займется по-настоящему, была.

К вечеру в ту же субботу чуть не половина областей страны телефонировала, что и у них стреляют, но как – чтобы убить или только пугают, Спирин понять не мог. Ему везло, был конец недели, и кремлевские начальники, утомленные жарой, успокоенные тишиной, благолепием последних дней, разъехались по дачам. Спирин не сомневался, что еще и сейчас сильным окриком из Кремля пламя можно загасить, однако окрика не было, кричать было некому.

Он чувствовал, что ближайшая ночь будет решающей. Пока на местах хоть и постреливают, но твердо, что делать – идти ва-банк или дать задний ход, – до сих пор не знают. Ждут, не станет ли Москва тормозить. А вот если не станет и они разойдутся, потом тормози – не тормози… В самом деле, к середине дня в воскресенье почти везде стреляли уже, чтобы убить. Спирину поверили, и с этого часа каждый, кому он отдавал приказ, стремился выполнить его первым. Теперь и попытайся Кремль остановить, осадить – не услышали бы. Настоящей властью, той, которая единственная ведает жизнью и смертью, окончательно признали его, Спирина. Да и трудно было останавливать.

Битых две недели лучшие ораторы из чекистов убеждали народ, что советская власть уже не жилец, большевикам капут, и вот они, знающие изнутри, как все обстоит, что корабль тонет, его не спасти, уходят, вернее, бегут, и остальным тоже надо бежать, бежать, не оглядываясь. Долго народ, когда слышал это, как шел, так и шел, даже шага не замедлял, и не потому, что было не интересно, а потому, что страшно. Позже самые смелые начали останавливаться, любопытствовать, но чтобы присоединиться – об этом и речи не было. Теперь же, когда Спирин совсем отчаялся, что-то отчетливо переменилось.

Одни чекисты вяло, словно надеясь, что их боевые товарищи еще одумаются, обстреливали окна родного управления НКВД, другие из тех же окон редко, и больше поверх голов, огрызались. Но вот появились раненые, потом убитые, и ожесточение стало нарастать. Народа были уже толпы, и, по сообщениям с мест, люди не таясь сочувствовали осаде: помогали подносить ящики с пулеметными лентами, таскали пушечные снаряды. Слышались реплики: «Так им, гадам, и надо! Палачи, убийцы! Сколько народной крови выпили. Хватит!» Правда, прямого участия не было, но тут уж Спирин понимал, что до него недалеко.

Действительно, ближе к воскресной ночи звонки пошли непрерывно, отовсюду докладывали, что на центральной площади, где располагается и обком, и управление НКВД, собрался чуть не весь город, и сразу следом – новые телефонограммы: что у чекистов, засевших в осаде, не выдерживают нервы и они с ожесточением обстреливают толпу. Не знаю, о чем они думали: то ли надеялись, что люди испугаются и разбегутся, или просто вымещали злобу, но это был конец. По отдельности каждый из народа, – а счет шел уже на миллионы – как миленький проходил через их руки, никто и пикнуть не смел. Молил об одном – больше не мучить, не пытать, будто о милости, просил о скорой смерти, о пуле. Здесь же, когда они снова стали вместе, снова были народом, – едва в них начали стрелять и пролилась первая кровь – они не то что не испугались, не бросились врассыпную, наоборот, исполнились животной ненависти. Даже не скрываясь, в полный рост, люди, хоть и сплошь безоружные, пошли на штурм.

Падала, не дойдя до врага, одна цепь, и тут же, будто волна, из прилегающих улиц и переулков ей на смену поднималась другая и все ближе, ближе. Огонь из управлений и обкомов был очень плотный; ружья, станковые пулеметы, пушки. Если бы народ не прикрывали люди Спирина, наверное, полегли бы многие тысячи, но и так убитых была тьма.