Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары

— Ты правду говоришь, он действительно не обидел тебя? Ничем, ничем? — спрашивала Лена, когда они остались одни, и вглядывалась в Творогова с тревогой, беспокойством и участливостью, в точности как вглядывалась прежде, давно.

— Да нет, что ты! — сказал Творогов.

— А вообще-то, вы как сейчас с Женькой? Я его спрашиваю, он отвечает: «Нормально». А по-твоему, как? Нормально? Ты не сердишься на него за приезд, за всю эту историю?

Она взяла Творогова под руку, и они медленно ходили по платформе.

— Нет, — сказал Творогов, — что ж мне сердиться… Я как раз только что думал обо всем об этом. Сидел у себя в лаборатории и думал. О себе, о тебе, о Женьке. И знаешь, что я понял? У Женьки трудный характер, это верно, это я всегда знал. Он кого угодно может вывести из себя своей принципиальностью, которая, честное слово, граничит иной раз с упрямством. Он позволяет себе роскошь быть принципиальным, невзирая ни на что, не считаясь с тем, что жизнь без компромиссов невозможна. Нельзя не понимать этого. Иной раз для того, чтобы на компромисс пойти, нужно больше мужества, чем для того, чтобы в упрямой запальчивости отстаивать свой принцип…

— Это верно, — сказала Лена, — это верно…

— И все-таки… Вот смотри — сколько лет мы не виделись с Женькой, а все равно он всегда присутствовал в моей жизни, даже если его и не было рядом. Это я точно могу сказать. Сегодня, когда кончился ученый совет, ко мне подошел Корсунский — ты же помнишь его, правда? — и говорит: «Ну зачем, спрашивается, он приезжал, зачем? Чего добился?» А я-то ведь знаю, з а ч е м  он приезжал. Как бы это объяснить вернее… Знаешь, я еще в детстве как-то прочел сказку о том, как один человек подружился то ли с гномиком, то ли с феей, не помню уж точно. Помню только, что гномик этот появлялся лишь тогда, когда человек, герой сказки, делал что-то не так, поступал против своей совести. Гномик не произносил ни слова, он только возникал молча, печально маячил где-то в отдалении и исчезал так же беззвучно… Помню, сказка эта произвела на меня очень сильное впечатление…

— Ты хочешь сравнить Женьку с этим гномиком? — смеясь, спросила Лена.

— А что — не похоже?

— Тебе виднее. Я ведь почти совсем не знаю твоей теперешней жизни, — уже серьезно, даже с долей грусти сказала Лена. — Вот Валечка Тараненко, она теперь тебя осуждает, я знаю, она из одной крайности в другую бросилась, ей непременно весь мир на правых и виноватых разделить нужно, без этого она не может. А я, знаешь, Костя, ни тебя, ни Женьку судить не хочу. Мне вы оба дороги. Я и Женьке это всегда говорила. Ты очень верно сейчас сказал: вы хоть и порознь жили, а все равно как бы рядом. Я даже не знаю, кто из вас кому больше необходим: Женька — тебе, или ты — Женьке…

Холодный ветер дул вдоль платформы, мел, завивал редкий первый снежок, и Лена зябко поежилась.

— Да что мы все обо мне и о Женьке, ты о себе расскажи, — спохватился Творогов. — Я знаешь что хочу тебя спросить…

— Не надо, Костя, — мягко сказала Лена, — не надо. Зачем ворошить прошлое?

— Но я же тоже почти ничего о тебе не знаю!..

— А я что… Я — хорошо… — сказала Лена. — Вот только Мишка часто болеет, — добавила она озабоченно.

Женька Синицын уже барабанил в оконное стекло, уже показывал знаками: пора! И Мишка суетился рядом с ним, прижимался носом к стеклу, стараясь разглядеть Лену и Творогова.

— Ну что ж… Я пошла, — сказала Лена. Она поднялась на цыпочки и поцеловала Творогова в щеку. — Прощайся с Женькой.

Синицын что-то замешкался в вагоне, и когда наконец он выскочил в тамбур, поезд уже трогался. Они едва успели пожать друг другу руки.

Женька казался сейчас беззаботным, даже веселым, но чувство острой тревоги за него внезапно кольнуло Творогова.

Еще долго стоял он на платформе и смотрел вслед удаляющемуся поезду.

И только уже уходя с вокзала, Творогов вдруг спохватился, что так и не купил сегодня газету со своим интервью. Он пошел было к газетному киоску, но киоск оказался закрыт, и газетные автоматы были пусты.