Воскресение в Третьем Риме

Как ни странно, Екатерина Павловна при этом нападала на дочь, форменным образом пилила ее за такой образ жизни. Отношения матери с дочерью давно уже не были безоблачными, по крайней мере, с тех пор, как Машеньку исключили из Смольного института за чтение маркиза де Сада, а то и раньше. Конечно, своенравная девица обладала настоящим талантом выводить мать из терпения, еще в Петербурге подолгу задерживаясь где-то после гимназии или бывая там, где, по мнению матери, бывать ей не следовало. И теперь мать подозревала ее в каких-то тайных, запретных романах с большевиками, ставила ей в пример покойную Тасеньку, покончившую самоубийством, лишь бы не уступить домогательствам Антихриста, а главное, попрекала дочь ее службой, при которой она не могла не сотрудничать с большевиками. Екатерина Павловна ставила ей в пример своих пожилых подруг, приторговывающих на Мочаловском рынке. Обычно они начинали с продажи фамильных драгоценностей, а как раз фамильные драгоценности Екатерина Павловна никогда в жизни не позволила бы продать. То она призывала кормиться трудом рук своих, неумело вскапывала огородик около избушки, но сама же забывала о нем, предоставляя его попечениям той же неутомимой Машеньки. Где-то в глубине души Екатерину Павловну мучило чувство вины, снедало беспокойство за судьбу дочери, все еще не пристроенной, упорно не выходящей замуж, хотя было за кого. Жених был вполне достойный даже с точки зрения княгини, но он вряд ли прокормил бы Машеньку, наоборот, приходилось подкармливать его самого. При этом Екатерина Павловна дряхлела на глазах и умерла, не дожив до шестидесяти лет. Перед смертью с ней буквально не было сладу. Она приходила в ярость, когда дочь садилась за рояль, а Машенька не могла жить, не играя на нем время от времени. Чаще всего играла она Шопена, Грига или Скрябина, иногда Чайковского. В ее исполнении я впервые услышал и «Картинки с выставки» Мусоргского. В свое время она могла бы стать профессиональной пианисткой, в чем заверял меня не кто-нибудь, а сама Марианна Бунина. Но мать этому воспротивилась: не к лицу-де княжне Горицветовой концертировать. Во всяком случае, моя тетушка-бабушка не продавала рояля ни при каких обстоятельствах, учила музыке и мою мать, и меня. Екатерина Павловна то пеняла дочери, что она своей игрой не дает уснуть ей, то упрекала ее, что она не хочет поиграть матери, а играет только своему Феде Протасову (так она называла моего будущего отца). Маша приводила к матери знакомых врачей, среди них были известные и очень опытные, они находили, что сердце у Екатерины Павловны, конечно, не в порядке, нервишки пошаливают, но ничего действительно опасного для жизни они у нее не находили. Только один старичок профессор вышел с Машенькой в сад (черемуха как раз вовсю цвела и благоухала), покачал головой и сказал: «Крепитесь, Марья Алексевна, ваша матушка больше двух недель не проживет», а в ответ на мольбу Машеньки о каком-нибудь лекарстве, прописал что-то вроде лавровишневых капель. И действительно, дней через десять Екатерина Павловна задремала днем, да так и не проснулась. Когда Машенька пришла с работы, ее мать уже лежала на смертном одре, как положено, и старая подруга читала над ней Псалтырь. Оказывается, ее внучка Веточка, присматривавшая за бабушкой в отсутствие тети, уже успела обегать всех врачей по соседству, но они только подтвердили смерть, и сразу же без зова пришла Софья Смарагдовна со своим Псалтырем.