Восемь трупов под килем

— Ну, что ж, посмотрим, какие еще открытия принесет нам это утро, — пробормотал Турецкий.

На корме его поджидала еще одна занятная сценка. Он остановился, сдал назад. Манцевич не был пьяным, но он был зол и не прочь подраться. Он стоял вплотную к ограждению, а хорошенько поддавший Лаврушин — всклокоченный, рубашка выбилась из брюк — подвергал его неуступчивость жаркому разносу. Подобную картину Турецкий мог наблюдать вчера, но вчерашнее хоть как-то держалось в рамках приличия, сейчас же ситуация явно выходила из-под контроля. Манцевич сжимал зубы, сдерживался из последних сил, а Лаврушин распалялся, брызгал слюной, хватал его за локоть. Ветер дул на корму, слов почти не было слышно. Видимо, Лаврушин требовал от Манцевича воздействовать на шефа. Лейтмотивом звучало слово «Оленька». Пожелания выражались в грубой форме, что не могло позитивно сказаться на результатах «переговоров». Манцевич огрызался рублеными фразами, а Иван Максимович наседал, орал ему в лицо. Видимо, слюна попала в цель, Манцевич вздрогнул, вырвал локоть, ругнулся. Лаврушин вспыхнул, хотел ударить. Манцевич перехватил кисть, отпустил Лаврушину звонкую пощечину. Бедолага отлетел, гаркнул что-то боевитое, бросился в атаку. Манцевич без усилий вывернул руку, оттолкнул его. Брезгливо вытер ладони о штаны, повернулся, чтобы уйти, но Лаврушин жаждал реванша, подбежал, нанес неумелый удар по затылку. Окончательно рассвирепевший секретарь схватил одной рукой Лаврушина за шиворот, сжал, да так, что последний начал задыхаться, а другой отвесил оплеуху. Иван Максимович картинно повалился, ударился головой о палубу. Желание поквитаться с обидчиком выветрилось из нее полностью. Он схватился за вертикальную стойку леера, с ненавистью смотрел на Манцевича. А тот сплюнул, развернулся, зашагал к правому борту. Лаврушин с трагической миной на лице поднялся, мстительно погрозил кулаком, потрогал скулу, поморщился от боли. Он был в растерянности и даже немного отрезвел. Порылся в карманах, посмотрел по сторонам — Турецкий спрятал голову. Вытряс сигарету из мятой пачки, закурил, плюхнулся на металлический рундук.

— Судно показалось, — произнес за спиной насмешливый голос.

Он резко обернулся, мазнув взглядом неслышно подкравшегося Феликса, уставился на бескрайнюю водную гладь.

— Говорю же, показалось, — засмеялся Феликс. — Далеко мы зависли от берега. И пути судоходные, увы, в стороне. Странно, да? Мне тоже всегда казалось, что в Черном море плавсредств больше, чем рыбы. Следует признать, что это не так.

Он вытянул шею, посмотрел на Лаврушина, оседлавшего в тоске дремучей рундук.

— Бедный Иван Максимович. Не вышел из него задиристый петух.

— Вы тоже все видели? — догадался Турецкий.

— Почему бы нет? — пожал плечами Феликс, самодовольно улыбаясь. — Я уже давненько мерцаю у вас за спиной. Идея выбросить вас за борт меня не посещала, но уверяю вас, если бы посетила, воплотить ее в жизнь, а вернее говоря, в смерть, не составило бы труда.

Турецкий ощутил предательский холодок в позвоночнике.

— Почему не вмешались, позволили Манцевичу опустить достоинство Лаврушина ниже ватерлинии?

— Вы тоже не вмешались, — резонно возразил Феликс. — Да и будет урок этому недотепе. Держу пари, если он пожалуется Игорю, тот не примет никаких мер. Он дорожит преданностью Манцевича. Народ, как говорится, безмолвствует, — Феликс картинно развел руками.

— Молчание народа — золотой запас державы, — пробормотал Турецкий.

— Пусть так, — хохотнул Феликс. — Протрезветь этому парню не помешает. Не умеет пить. Вот посмотрите на меня, — он с какой-то самоиронией постучал себя кулаком в грудь. — Славно выпил, но ведь держу себя в руках? И дальше буду держать. Потому что грамотно опохмелился, — писатель натянуто засмеялся. — В России пьяный лирик больше, чем трезвый поэт, но меньше, чем опохмелившийся прозаик. А вы, как погляжу, ни в одном глазу?

— Упущение, самому не нравится, — проворчал Турецкий. — Обязательно нагружусь к вечеру.

— Кстати, Александр Борисович, — Феликс воровато посмотрел по сторонам, — вы не искатель приключений, и вас не слишком увлекает то, что происходит здесь, верно?

— Вы ужасно прозорливы, Феликс. Предлагаете принять участие в бунте?

— Шутливое предложение, Александр Борисович, — Феликс вроде бы усмехался, но глаза смотрели серьезно. — Салим, Манцевич и оба матроса никогда не пойдут вопреки воле босса, а, стало быть, мы не сможем повлиять на перемещения «Антигоны». Их не больше, но они сильнее. Склонить кого-то из этих людей на свою сторону вряд ли удастся.

— Вы про шлюпку? — содрогнулся Турецкий.

— Боже упаси! — ужаснулся Феликс. — На маленькой шлюпке, такой толпой, да в открытом море? К тому же, я не умею плавать. Вы умеете?

— Я умею, — усмехнулся Турецкий, — а значит, проживу на несколько минут дольше вас.

— У нас отняли средства связи, то есть сотовые телефоны, — развивал тему Феликс. — Все это добро лежит у Голицына в сейфе. Сейф в его каюте, ключи он носит с собой, но нам эти телефоны на хрен не нужны — сомневаюсь, что в открытом море поддерживается связь.

— Тогда о чем вы?