Восемь ночей тетки Лизаветы

— Ты слушай! — обрывает ее Топориха. — Говорю: голоса. Обыкновенные, мужские. Открываю глаза: незнакомые лица. Парни. Дали мне что-то понюхать: «Куда, мамаша, путь держите?» Я — так и так. «Нам по дороге. Садитесь в кабину». А тот, что постарше, в очках: «В какую кабину? После обморока? Да ее в два счета укачает. Лезь, мать, в кузов! С ветерком!» И подсадили. Крепкие ребята! Напоследок мне повезло. Оказалось, парни-то из Лесиного отделения. До саменькой ее палатки довезли. А ты говоришь!

Любаша только руками развела:

— Я уже, бабушка, ничего не говорю!

— Вот радости-то было! Всю ночку напролет с твоей мамой мы прошептались. Про все, как есть, рассказывает, а про болезнь и про чернявого — ни звука. Ладно, думаю. Уже светает. Гляжу, одеяльце сползло. И при свете коптилки что-то забелело на ее ноге. Бинт! «Доченька! — ахнула я, — Кто это тебя? Уж не тот ли ухажер, что на коне с гитарой?» — «Мамочка, не волнуйся. Уже почти зажило. Никакой это не ухажер, а обыкновенная овчарка. Чабан молодой, неопытный. Только из Молдавии приехал. Кнутом машет, кричит собаке: „Долой! Долой!“ Куда там! Повалила меня, стала возле овец катать да как за ногу цапнет!» Я, конечно, в слезы… Тут вбегает в Лесину палатку радистка Таня: «Топорок! Срочно к Пал Палычу!..»

— К какому еще Пал Палычу? — изумилась Любаша.

— Завтра узнаешь.

9. Ночь восьмая

— Бабуня, так кто же этот самый Пал Палыч?..

— Как кто? Старший зоотехник. Лесино начальство. Такой представительный мужчина. Говорят, разведенный. Да разве к нему в паспорт и в душу залезешь? Большой специалист. Глазки, как иголки: «Леся, — говорит, — вам бюллетень закрыли?» — «Закрыли, Пал Палыч», — «Поздравляю с выздоровлением!» — и руку Лесеньке пожимает. Этак энергично. А твоя мамка возьми да по молодости и брякни: «Пал Палыч! У меня к вам разговор». Улыбается в усы: «Выкладывайте». Леся долго молчала, потом отчаялась: «Вы, видать, не знаете, что радистка Таня ждет маленького?» Нахмурился: «А я при чем?» Лесенька замялась: «Но ведь вы… она…» Постучал пальцами по столу: «Запомните, Топорок: чужая душа — темный лес. И не лезьте, куда вас не просят. Вон про вас говорят: с парнями по степи шатаетесь. Так что, я должен верить? А?» Лесенька моя опустила глаза, покраснела, готова сквозь землю провалиться. Вон куда, идол окаянный, стрельнул! В ее ухажера! Того самого, что на коне, с гитарой.

— Да откуда это ты все знаешь? — недоверчиво спросила Любаша.

— Мамка твоя потом как на духу призналась. Знаешь, что он сказал ей на прощанье?

— Ухажер?

— Да нет! — досадливо поморщилась бабушка-Старший зоотехник: «Топорок, — говорит, — срочно — в гурты. Там небольшой падеж. Разберитесь и напишите мне бумагу». — «Так у меня же мама… Только приехала…» «Никаких мам, — усмехается. — Дают ответственное задание, а она мне детский сад разводит. — И передразнил: — Ма-ма!.. — Закурил трубку. — Подождет. Марш в гурты. — И на часы. — Чтобы в восемь ноль-ноль на усадьбе не было, У меня все»… Вышла моя бедная доченька. Ноги подкашиваются, голова закружилась. Что ей мне говорить? Ведь я столько ехала…

— И как вы с мамой могли все это пережить, бабуня?

— Вот тут, детка, она передо мной вся и распахнулась, — в свою очередь исповедуется тетка Лизавета. — Все до самой капелюшечки и рассказала.

— Про кого?

— Ну, про того, на коне, с гитарой.

— Я бы никогда! — вырвалось у Любаши.

— Молчи! Тебя бы прищемить, как ее, и ты бы заговорила как миленькая.

— Так что же выходит? — недоумевает взрослая внучка. — Старший зоотехник был прав?

Топориха грустно качает головой:

— А это, милая, какими глазами на любовь глядеть. Колючими или добрыми.

— Как же мама полюбила? Как?

— Ишь, какая горячая! — вздыхает бабушка. — Остынь маленько. Я люблю все по порядку. А дело было так. На комсомольском бюро моя Леся раскритиковала того, который с гитарой. Агронома их отделения. Так и режет моя доченька: «Целину-то надо поднимать с умом. Нельзя распахивать лучшее пастбище. Хлебушек хлебушком, а мясцо мясцом». А чернявый-то до этого ей симпатизировал. И вдруг — как ушатом холодной воды. Побледнел, косится. Словом, прошумели до вечера. А дело было на Центральном отделении. Леся тоже переживает. После бюро вскочила на своего Волчка и айда в степь. Когда на душе хорошо, она песни отцовы в степи пела. А тут — не до песен. Скорей бы до своего отделения доскакать.

— Одна? Вечером? В степи? — ужасается Любаша. — Нет, она вся в тебя.

— Вдруг слышит моя Лесенька: позади топот. Ближе, ближе. Пришпорила своего Волчка. А он, бедняга, почти выдохся. Нет, не уйти. Руки, ноги отнялись со страху. Все! Крышка! А топот еще ближе. Слышно, как чужой конь храпит.

— Кто же это был? — не выдерживает внучка.