Восемь белых ночей

– Нет, у меня дома.

Пришлось сдержать внезапный всплеск мгновенной паники и экстаза. Часть души отказывалась подниматься наверх из страха перед тем, какие меня ждут искушения. Другая – из страха, что я не решусь вовсе.

Борис – если он вообще меня запомнил, – видимо, подозревал, что что-то такое случится. Она потопала ногами, пока он придерживал дверь; я сделал то же и поблагодарил его полусмущенным приветствием. Сам того не понимая, я здорово робел и пытался этого не показать.

Мы вошли в лифт. Именно здесь я когда-то увидел женщину в синем пальто.

Запахи и ощущения в лифте оказались другими. Пахло чем-то незнакомым. Полуденный запах странного нового места. Поначалу хотелось сделать вид, что я здесь впервые, что вечеринка уже началась и я вот-вот познакомлюсь с Кларой. Но я ничего не успел – мы оказались у двери.

Она ее отперла. Потом сняла пальто, размотала сложные узлы платка и проводила меня в гостиную, выходившую на Гудзон. Я будто вернулся на ту вечеринку, только все убрали и поставили на свои места – оно выглядело совсем иначе. Там, где сверху не было никаких перегородок, они появились, мебель передвинули, повесили другие картины, старше, Гудзон казался ближе, а когда я подошел к кромке большого окна, мне показалось, что и Риверсайд-драйв выглядит иначе, доступнее, чем та вздернутая над миром площадка, на которой меня посещали мысли о Гоголе, Византии и Монтевидео.

– Давай пальто.

Она взяла его, и меня почти растрогало – по большей части от неожиданности – то, как она с ним обращалась, будто, если она не проявит почтительности к моему дурацкому старому пальто, оно может сломаться или помяться. Это знак? Никаких знаков, твердил я себе.

– Давай, пошли на кухню. А потом покажу квартиру.

Спальню тоже покажет?

Кухню, как и всю квартиру, явно не ремонтировали десятилетиями. Она объяснила, что родители ее жили здесь до самого дня автомобильной аварии, а у нее с тех пор не нашлось ни духу, ни времени на какие-то переделки. Ведь придется ломать стены, возводить новые, вытаскивать проводку, отдавать целую кучу вещей. В доказательство своих слов она показала мне газовую конфорку и попросила ее зажечь.

– Не просто повернуть рычаг или нажать кнопку? – удивился я.

– Нет, с помощью вот этого, – пояснила она, доставая спичку из большого коробка.

– А эта штука свистит, когда закипает?

– Нет, поет.

Она показала на чайник ультрасовременного дизайна. Подарок. А вот серьезный ремонт отберет кучу времени. «Плюс я не уверена, что хочу что-то менять». Мне пришло в голову, что вся ее квартира залегла на дно.

Мы стояли в неосвещенной кухне и ждали, когда закипит вода.

– Печенья у меня нет. Вообще предложить нечего.

Девушка на вечной диете, подумал я.

Она стояла, сложив руки на груди, опираясь на кухонную столешницу, и выглядела – я уже замечал это в схожие моменты повисшего между нами молчания – слегка смущенной. Я гадал почему. Она всегда прибегает к резкому, отрывистому, взвинченному тону, когда хочет скрыть смущение, – это такая повадка? Или ей вообще свойственны резкость и взвинченность и порой к этому добавляется еще и смущение? Мне ее стало жалко, и именно поэтому, глядя, как закатный свет очерчивает ее фигуру, я сказал:

– Не хватает только мертвого фазана и помятого граната в чашке с синим ободком рядом с прозрачным графином аквавиты – и вот тебе «Девушка, опирающаяся на кухонную столешницу» голландского мастера.

– Нет, «Девушка, заваривающая чай в кухне, с мужчиной».

– Девушка, относящаяся с подозрением к мужчине в кухне.

– Девушка не знает, что думать.

– Девушка очень красива в кухне. Мужчина очень, очень счастлив.

– Девушка счастлив мужчина в кухне.

– Мужчина и девушка, говорящие глупости.

– Мужчина и девушка, насмотревшиеся фильмов Ромера.

Мы рассмеялись.

– Я ни с кем никогда не говорила так, как с тобой. Ты сейчас единственный, с кем мне смешно.

Добавить было нечего, кроме взгляда прямо в лицо.

Она открыла шкафчик, достала сахар. Я увидел внутри пару дюжин стальных ножей для мяса. Отец, пояснила она, любил в выходные готовить. Теперь все это увязано и засунуто на верхнюю полку. Ложка сахара мне, две ей. Я видел, что Кларе не по себе.

– Девушка поставит диск, который ей подарил мужчина, – порешила она. – А потом оба поедут во Францию.

Она имела в виду фильмы Ромера.

Я заметил, что свист чайника напоминает противовоздушную сирену времен Второй мировой. Она ответила, что не замечала, однако да, он действительно напоминает противовоздушную сирену.

Я спросил, есть ли у нее заварочный чайник, – чай я собирался приготовить, как в «Моей ночи у Мод». Она сказала – у нее только пакетики, хотя чайник наверняка где-то лежит, правда, скорее всего, очень старый и очень грязный.

Пакетики подойдут, сказал я, после чего налил кипятка в две кружки, на одной – название какого-то городка в Умбрии, на другой – магазинчика в Сохо.

– Пусть кружки нагреются, потом воду выльем.

– Ты сам-то знаешь, что делаешь?

– Без понятия. Но я положу по пакетику «эрл грея» в каждую чашку.

Запах чая поплыл по кухне.