Восемь белых ночей

От этого ей, похоже, стало легче на душе, будто удалось найти оптимальное решение, которое положит конец всем бедам. Она снова надела очки, отпила кофе, откинулась на спинку и явно приготовилась наслаждаться вторым фильмом.

– А чего он звонит, если думает, что ты в Чикаго? – спросил я.

– Он же знает, что я вру.

Она уставилась прямо перед собой, подчеркивая, что намеренно не смотрит на меня. А потом, хрипловато:

– Потому что ему нравится слушать мой голос во входящих сообщениях, ясно? Ему нравится оставлять длинные сообщения на моем автоответчике, которые я стираю, едва прослушав, и это чистая пытка, когда я с кем-то и он это знает, но все тявкает и тявкает, пока я не выйду из себя и не сниму трубку. Он знает, как меня достал. Ясно?

Это был голос ее ярости.

– Потому что он топчется на тротуаре, шпионит за мной и ждет, когда я зажгу свет в квартире.

– А ты откуда знаешь?

– Он сам рассказал.

– Пожалуй, мне не хочется в это лезть, – сказал я с подчеркнутой преувеличенной иронией, имея в виду: не хочу ничего добавлять, что впоследствии может ее раздосадовать, воспитанно ухожу за дверь с намеком на шутку, чтобы нам легче было вернуться к просмотру фильма.

– Не смей, – оборвала она.

Это «не смей» – как удар под дых. Она уже произнесла эти слова накануне – с тем же леденящим эффектом. Они заткнули мне рот. Они остались со мной до самого конца второго фильма – холодный отрывистый приказ не лезть, не приставать к ней с навязчивой добротой тех, кто вторгается, внедряется на частную территорию, куда их не звали. Хуже того – она смешивала меня с ним.

– Бродит под окнами и, как увидит, что я зажгла свет, рано или поздно звонит.

– Я его понимаю, – сказал я, когда после кино мы сидели в баре неподалеку от ее дома. Она любит виски и жареную картошку. Еще она любит иногда приходить сюда с друзьями. Виски здесь подавали в бокалах. Виски мне понравился, а еще я съел часть ее картошки.

– Ах, ты его понимаешь. – Молчание. – Понимай сколько вздумается. Какие вы все понятливые.

Опять молчание.

– Если честно, я его тоже понимаю, – добавила она через миг. Еще подумала. – Нет. Ни черта я не понимаю.

Мы сидели за старым квадратным деревянным столиком в дальней части ресторана, который, по ее словам, нравился ей, потому что в будни, поздно вечером, особенно когда в зале пусто, тут иногда разрешают курить. Бокал стоял перед ней, локти она расправила на столе, в пепельнице дымилась сигарета, а между нами стояла крошечная зажженная свеча в бумажном фунтике, точно крошечный котенок, свернувшийся в закатанном носке. Она подтянула рукава свитера, на костлявых запястьях, покрасневших от холода, проступил пушок. Свитер был очень просторный, крупной домашней вязки, с начесом. Я подумал про вереск, про теплые зимние платки, про разгоряченные голые тела в овчинных шкурах.

– Давай о чем-нибудь другом, ладно?

В этом звучали легкая досада, скука, раздражение.

– Например? – спросил я.

Она правда верит в разговоры по заданной схеме?

– Можем поговорить про тебя.

Я качнул головой, в смысле: шутишь, да?

Она качнула головой, в смысле: вовсе я не шучу.

– Да, вот именно, – сказала она, как бы отметая всякую возможность колебаний с моей стороны. – Поговорим про тебя.

Интересно, потому ли она вдруг выпрямилась и подалась через стол в мою сторону, что ей действительно было любопытно, или ей просто понравилась эта смена роли с бедная-тетенька-у-которой-проблемный-бывший на роль ведущего перекрестный допрос?

– Да и сказать-то почти нечего.

– Говори!

– Говори… – повторил я ее распоряжение, пытаясь сделать это беспечно. – Чего говорить?

– Ну, для начала – почему тебе почти нечего сказать.

Я не знал, почему мне почти нечего сказать. Потому что я очень немногое готов о себе рассказывать, не убедившись, что это безопасно, – да и даже тогда?.. Потому что тот, кто я есть, и тот, кем хотел бы быть, на тот момент, когда мы сидели в баре, окончательно рассорились? Потому что я сейчас ощущаю себя тенью и не могу понять, как ты этого не замечаешь? Чего вообще она от меня ждет?

– Все что угодно, кроме душеспасительных банальностей.

– Душеспасительных банальностей не будет, обещаю!

Ей, похоже, понравился мой ответ, и она с азартом ждала продолжения – как ребенок, которому пообещали интересную историю.

– И?

– И? – переспросил я.

– И продолжай.

– Все зависит от того, сколько ты денег попросишь.

– Кучу. У других спроси. Ну так почему тебе почти нечего сказать?