Воровской излом

Сковорода уютно скворчала на газовой плите, рассказывая всем о своем содержимом, аромат которого сводил с ума. Божественная пища – яичница с салом.

Женские руки порхали над столом, создавая волшебство домашнего уюта. Борис сидел, прислонившись к стене, и медленно погружался в состояние абсолютного комфорта. Теплый душ, горячий чай и приближающийся ужин позволяли хоть ненадолго отвлечься от перипетий прошедших суток. Он – дома.

– …А мы вообще все – в панике! Я к маме побежала, она не в курсе. Ночь же! Папа в командировке. В милицию позвонили, нам говорят – через сутки заявление примем. Караул. – Ленка остановилась, прижала руки к груди. – Борька, понимаешь, я очень испугалась…

Борис протянул руки и привлек к себе ее мягкое тело. Ленка тотчас плюхнулась ему на колени – их маленькая кухонька благоприятствовала тесным контактам. Он снизу вверх заглянул в ее испуганные глаза. Ленка… Зарылся в теплые складки халата.

Девушка нежно провела рукой по его голове.

– Дурачок ты мой…

Борис вдохнул родной запах и блаженно закрыл глаза.

Сидя в только что благоустроенной кухоньке их новой квартиры, среди новостроек микрорайона Бибирево, легко было поверить, что эти события произошли не с ним. Что эта жуткая история написана каким-то мрачным писателем.

Здесь этого просто не могло быть. Здесь были светлые люди, здесь была полезная и интересная работа, здесь был мир. Тот мир, который радует человека, зовет его в будущее…

Страна готовилась к встрече Олимпиады-80, ЦСКА стал чемпионом, а СССР и США начали договариваться об ограничении ядерного оружия. Мир жил.

И еще, самое главное, здесь была его любовь.

Ленка всполошилась, спрыгнула с колен и с причитаниями сняла сковороду с огня. Борис улыбнулся ей вслед. Хозяюшка… Взгляд упал на обветренные и оцарапанные руки, и память тотчас, услужливо и неотвратимо, прокрутила всю эту мучительную историю заново.

– …Люди патологически жестоки. Убивать и мучить – это зашито в их коде. Вот я – маленький человек, я боюсь войны. Я так ее боюсь… а ведь я воевал, Борис… и я знаю, что это такое – человеческая жестокость…

Борис плавал в призрачном бульоне бессознания. Тело, спеленатое коконом одеяла, погруженное в теплую и безопасную утробу, не давало разуму шансов на проявление. Бормотание Муравьева доносилось до него словно через толстый слой ваты, почти не оставляя после себя следов.

– …Я ведь Берлин брал, Боря… Против нас вышел гитлерюгенд. Дети… совсем мальцы. В больших шинелях, со штурмовыми винтовками и гранатами в руках… Они бросались под танки, стреляли нам в спину. И тогда я увидел, как озверели наши солдаты, Боря. Стальные люди, прошедшие половину Европы, выжившие в страшных боях и потерявшие родных и близких, они до конца держались, жалели этих детей… Но они не жалели нас. Накачанные до макушки ненавистью, они стреляли в упор… В опустивших оружие солдат. И тогда что-то приключилось с людьми. Я видел, как наш комвзвода, добрейшей души человек, Опанас Стоценко, штыком проколол двух подростков, раз за разом вонзая его в уже мертвые тела… Он тоже перестал быть человеком, Боря… Война отнимает разум… у всех…

Борис наконец уснул. Ему снился странный вокзал, наполненный разнообразным людом. В тесноте стояли и страшно молчали советские солдаты, подростки в немецкой форме, легионеры Рима, кочевники в островерхих шапках, индейцы Северной Америки и русские воины Александра Невского.

Вся эта разнообразная толпа пристально смотрела на Бориса, который барахтался в многочисленных простынях, обвивавших его тело. Вдруг в полнейшей тишине возник слабый звук – тонкий звон колокольчика. Такой беззащитный и нелепый в этой плотной и агрессивной тишине.

В многоголовом и многоглазом монолите возникла трещина. Люди, оглядываясь и опуская головы, расступались, пропуская кого-то, приближающегося из дальнего конца зала.

Борис перестал трепыхаться и напряг зрение. К звону колокольчика присоединилось цоканье копыт – по образовавшемуся проходу к нему приближался всадник. Усталый серый ослик нес средних лет мужчину, одетого в балахон.

Борис с изумлением рассматривал гостя. Короткая густая черная бородка закрывала пол-лица, открывая неожиданно пронзительные карие глаза. Смуглая кожа лица, обветренных рук и тощих щиколоток, торчащих из-под балахона, резко оттенялась белоснежным сиянием ткани.

Ослик без видимого указания всадника остановился, не доходя до Бориса считаных шагов, и со вздохом опустил голову. Человек требовательно и сурово, но так же молча смотрел в глаза Борису. А тот не мог отвести взгляд от кровавых отметин на кистях и стопах человека.

Осознание приходило медленно, так же как он поднимал свои глаза. Это же…

‒…Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных…

Солнечный свет заливал неказистое жилище дежурного, очищая в своем животворящем потоке окружающую нищету, высвечивая только то, что казалось сейчас важным и простым, – он был жив.