Воротынцевы

Маркиз, вообще не любивший вспоминать про своего воспитанника, выражался про него так: il est cruel et fantasque [4]. Но в эту минуту Марфинька не могла останавливаться на этих мыслях; они только проносились в ее мозгу, как проносятся легкие облака, гонимые ветром по летнему синему небу.

Малашка говорит, что он — красавец. Да, он должен быть хорош собой. У него и тогда, когда он был еще юношей, были такие чудные черные глаза и алые, как малина, губы. Она вспомнила, как он ее целовал, и, краснея, закрыла глаза.

Когда она открыла их, было уже совсем светло. Восток пылал золотом и пурпуром восходящего солнца; с клумб под окном еще сильнее потянуло запахом резеды и левкоев, в воздухе вместе с благоуханием разливалась утренняя свежесть. А может быть, по телу Марфиньки пробежала легкая дрожь, потому что она всю ночь просидела в батистовом пудермантеле у открытого окна?

Лениво потягиваясь, она поднялась с места и, отбрасывая назад длинные пряди золотистых волос, выбившихся из-под гребенки на ее плечи и грудь, машинально взглянула на окна западной башни. Одно из них, именно то, что находилось против ее окна, было отперто настежь; на нем сидел молодой человек в голубом шелковом халате и, накручивая ус, с улыбкой смотрел на нее. Марфинька слегка вскрикнула, дрожащей рукой задернула занавеску, бросилась в постель и спрятала зардевшееся лицо в подушки.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

О причинах, побудивших ротмистра Воротынцева, одного из самых блестящих кавалеров и выгодных женихов столицы, взять одиннадцатимесячный отпуск и уехать вглубь России, в петербургском большом свете шли самые разнообразные толки.

Своим родственникам и начальнику он заявил, что желает привести в порядок родовое, доставшееся ему после прабабки имение, где он ни разу не был после ее смерти. Ростовщиков, считавших за ним более ста тысяч долга (последнее время он сильно играл), Александр Васильевич уверил, что едет в деревню за деньгами, чтобы расплатиться с ними, а приятелям врал всякий вздор о пресыщении столичными удовольствиями, клялся, что его тянет на лоно природа и что он желает вкусить наконец от тех идиллических наслаждений, о которых много говорят добродетельные люди, которые красноречиво описывают в назидательных книжках и которых ему ни разу еще не удавалось ни испытать, ни видеть.

— Но разве вы свое детство провели не в деревне? — заметил один из присутствующих, вероятно кое-что слышавший о скандальном деле московского помещика Воротынцева, прогремевшем десять лет тому назад по всей России.

При этом напоминании Александр Васильевич загадочно улыбнулся и уклончиво ответил: «Ну, в той деревне, где я провел свое детство, идиллического было мало!» — и перевел разговор на другой предмет.

Слишком дорожил он фамильной честью, чтобы потешать публику рассказами о том, что происходило в подмосковном селе Яблочки во время его детства. Но сам-то он отлично все помнил — и подлую женку Дарьку, и бесшабашную ватагу ее вечно пьяных приспешников и любовников. Помнил, как эти мерзавцы крали жен и дочерей у мелкопоместных соседей, как расправлялись с чиновниками, являвшимися из Москвы производить над ними следствие, как они развратничали с крестьянскими и дворовыми бабами и девками и как истязали тех, которые осмеливались противиться им. Помнил он дикий разгул пьяной толпы под звуки домашнего оркестра, безобразные оргии, длившиеся до рассвета и нередко кончавшиеся такими драками, последствием которых являлись тяжкие и даже иногда смертельные увечья.

В Яблочки съезжались из Москвы для расправы между собою заклятые враги; сюда заманивали обманным образом должники своих заимодавцев и расплачивались с ними навеки ударом ножа в бок из-за угла в тенистом парке и тому подобными способами. Сюда приезжали венчаться на похищенных девицах, наслаждаться преступной любовью с чужими женами, тут происходили такие насилия, так попирались человеческие права и законы, что когда, благодаря письму Марфы Григорьевны государю, наряжено было над выжившим из ума стариком Воротынцевым следствие и всплыла наружу, далеко не вся, а только часть деяний, за которые женка Дарька поплатилась ссылкой в Сибирь, в Петербурге пришли в негодование и ужас. Подмосковное село Яблочки оказалось в полном смысле слова не чем иным, как притоном злодеев, где по месяцам и годам находили себе надежнейший приют такие мошенники и разбойники, которым давным-давно следовало быть на каторге.

Александр Васильевич выехал семнадцатилетним юношей из этого разбойничьего гнезда и, надо ему отдать справедливость, без чувства брезгливости и отвращения вспоминать о нем не мог; впрочем, возмущался он не столько фактами, сколько той грубостью и цинизмом, которыми они сопровождались.