Полковник долго молчал, глядя в стол, стучал пальцами по настольному стеклу и лишь через несколько минут поднял глаза.
— Пошел вон, — сказал он негромко.
— Что? — не понял Вадим.
Уже не сдерживаясь, полковник поднялся из-за стола, чтобы влепить сыну пощечину, но тот оказался увертливее и, вскочив, успел нырнуть в дверь.
— За что, о боже, — простонал Пашутин, и его полное, румяное, надушенное лицо приобрело выражение почти плачущее.
Первая мысль старика, когда он проснулся, была простая и ясная — сегодня среда. И словно холодком дохнуло на него освежающей, бодрящей опасностью.
— И хорошо, — прошептал он чуть слышно. — Значит, сегодня Кате будет еще лучше, значит, сегодня с работы она вернется веселее и оживленнее, чем вчера…
Старик лежал под тонким одеялом, вытянувшись во весь рост, наслаждаясь полным покоем и полной своей готовностью. Ничего не болело в нем, ничего не стонало. Даже обычные хвори, донимавшие постоянством и какой-то неистребимостью, последнее время отступили, и ему уже не приходилось возиться с микстурами, таблетками, компрессами. Да, за последний месяц он явно поздоровел. Весь его организм, казалось, собрался для выполнения задачи сложной, рискованной, опасной для жизни. И хвори отступили. Может быть, потом, когда эта взвинченность, постоянная напряженность пройдут, они опять навалятся на него, опять начнут грызть его тело, подтачивать дух, издеваться над его немощью. Но сейчас они дрогнули и отступили.
Старик настороженно прислушался к себе, мысленно пробежал по обычным своим хворям и… не обнаружил их. «Попрятались, как крысы», — подумал. И улыбнулся, медленно раздвинув крупные губы. Он вспомнил, что скоро возвращается соседка и он уже не сможет пользоваться ее квартирой… Значит, надо поторопиться, значит, откладывать до следующей среды нельзя.
Сама по себе в его воображении возникла винтовка, зажатая в угол встроенного шкафа, заваленная швабрами и старой обувью. Он ощущал ее замершей в ожидании, чувствовал ее нетерпение, она ждала его и, кажется, знала, что опять придется поработать. Старик мысленно увидел ее — черную, стройную, холодную, полную решимости выполнить его приказ…
— Ничего, дорогая, — пробормотал он в темноте. — Осталось совсем немного ждать… Сегодня, все произойдет сегодня…
Катя за завтраком была молчалива. И чай заваривала молча, и колбасы нарезала, не проронив ни слова, и села как-то горестно, подперев кулачком щеку…
— Что-то ты сегодня не такая, — сказал старик, пытливо глянув ей в глаза. — Чего случилось?
— Да так…
— И не скажешь?
— Скажу… Если хочешь.
— Скажи.
— Ругаться будешь…
— Не буду. Все стерплю, — улыбнулся старик. — Ну? Чего там у тебя?
— Понимаешь, деда… Тут вот что произошло… помнишь, вчера вечером телефонный звонок был… Мужской голос…
— Помню… Я поднял трубку, сказали, что звонят с работы, что нужно тебя предупредить о чем-то…
— Не с работы звонили… Из больницы.
— Из какой больницы? Кто у нас в больнице?
— Игорь.
— Какой? — охнул старик, как от удара.
— Тот самый… Ну… у которого с ногой…
— Насильник, что ли?
— Он, — кивнула Катя, не поднимая головы. — Он не первый раз звонит… Второй.
— И что же ему надо?
— Не знаю… Не разговаривала. Я бросала трубку. — Он так и не успел ничего сказать?
— Успел…
— Катя! — повысил голос старик. — Ну что, я так и буду из тебя каждое слово клещами тащить? Что он сказал? Чего хочет? Чего пристает?
— Он хочет, чтобы я его навестила.
— Ага, — старик покачал головой. — Понятно. Оживает, значит. И что дальше? Посетишь, полюбуешься на него… А дальше?
— Ничего! — Катя передернула плечами… — Он позвонил, я тебе рассказала… Вот и все.
— Тут во дворе поговаривают, что он в отдельной палате лежит? Вроде Пашутин ему устроил… — старик попытался заглянуть Кате в глаза.
— Да ладно, деда. — Она взъерошила пальцами его седые волосы. — Все я понимаю… Не надо так близко принимать… Ты даже побледнел… Успокойся.
— Заскучал, значит, калека недобитый!
— Говорит, извиниться хочу.
— Да?! — не столько удивился, сколько возмутился старик. — Прости меня, Катенька. Больше не будет, да? Он что, на ногу тебе в троллейбусе наступил? Скажите, пожалуйста, оно извиниться хочет! — старик употребил средний род «оно» как крайнюю степень презрения, дескать, и не о человеке речь, а о существе каком-то поганом, ползающем, пресмыкающемся. — Ему ведь не только перед тобой каяться надо, во дворе поговаривают, что из той квартиры частенько раздавались крики о помощи… Девичьи крики, между прочим!
— Деда! — укоризненно протянула Катя. — Проехали. Все. Я пошла. Мне пора.
— А улыбаться кто будет? — хмуро спросил старик.
— Я и улыбаться буду, — Катя поцеловала старика в щеку. — Пока, деда!