Вороний мыс

— Вот спасибо тебе, Петрей Романович, — обрадовалась соседка и нетерпеливо вскочила с лавки. — Я тебе за то камбал принесу. Вчера на бродки ходила, на вечернюю воду, дак полкорзины добыла. Андрея свеженькими попотчуешь.

— Икряные по такому случаю отбери, да покрупнее… Я рыбников настряпаю.

— Отходит время икряным-то…

— Поглядишь хорошо, так сыщутся.

Анфимья снова без нужды поправила платок и подумала, что камбал теперь придется принести хороших, раз дернул ее леший за язык.

— Бочку, Петрей Романович, я сейчас возьму, чтобы вдругорядь не ходить.

Опершись руками о подоконник, дед Пека смотрел, как соседка катит добычу к своему дому. Крутобокая сельдянка виляла из стороны в сторону и застревала на выбоинах. Упиралась, как скотина, проданная в чужой двор. У крыльца Анфимья вертко нырнула в дом и возвратилась с чугунком горячей воды.

«Воду уж припасла», — невесело подумал дед Пека, наблюдая за расторопной соседкой.

Анфимья размашисто плеснула воду в темное нутро бочки, и та враз окуталась белым паром. Будто глубоко и покорно вздохнула, принимая новую хозяйку.

В кухню вошел Андрей. Походкой, крепким телом и широколобой головой сын был похож на отца. Материны у него были только глаза, серые, с приметной жалинкой. И волос у Андрея был нетверд. Сорока еще нет мужику, а пролысина приметно легла от лба к затылку.

— Закончил последнюю главу, отец. Теперь осталось заключение, и полный порядок. Осенью выйду на защиту, и будет твой сын кандидатом искусствоведения. «Проблема коллизии, как момент воплощения эстетического идеала»… Ощущаешь, какая тема отхвачена?

— Не порато я, Андреюшка, в твоих ученых делах разбираюсь, — извиняющимся голосом откликнулся дед Пека.

Смешно сказать, но Петр Романович стеснялся взрослого, ученого сына. Собственного, младшенького. Здесь, на кухне, в печном углу, в зыбке его качал. Мальчишкой, бывало, при каждом подходящем случае приучал к веслу, к топору, к ружью.

Вспомнилось, как сделал сыну первые коньки. Обтесал два березовых полешка, понизу вколотил обломки косы-горбуши, дырки провертел, веревочки приспособил. Радости у Андрейки было! Помнит ли он те коньки?

— Проголодался небось за трудами?

— Нет.

Андрей подошел к буфету и налил стакан вина из большой оплетенной бутылки.

Пил сын заморскую кислятину, неведомо как оказавшуюся в рыбкооповском магазине.

— Хлопнул бы с устатку беленькой. Цельный графин вон стоит. Волнушек я на закуску достану, хошь, яичницу сгоношу на электроплитке.

— Потреблять надо, отец, сухое вино. Оно продлевает жизнь.

— Рано тебе вроде по годам о долгожитье заботиться, — усмехнулся дед Пека, оглядывая пеструю рубашку сына с распахнутым воротом.

Рубах Андрей привез, наверное, десятка два и менял их на дню не один раз, что тоже удивляло Петра Романовича. Не понимал он и научных заковыристых слов, которыми сын играл легко и просто, как дитенок разноцветными окатышами.

Такой век прожил Петр Вайгин, две войны отвоевал и ума вроде у людей занимать не приходилось, а собственный сын постиг такое, о чем отцу слыхивать не доводилось. Оказывается, на свете есть диссертации, кандидаты и научные доктора, которые не лечат людей, а книги пишут да всякие хитрости придумывают. Андрей сказывал, что эти доктора и атомную бомбу сделали, в космос людей научили летать и машины сотворили, которые сами все считают…

Другая дорога выпала сыну. Труднее она или легче, Петр Романович не мог сообразить, хотя опытом знал — всякую жизнь, ученую или неученую, прожить не просто.

— Разбираться понемногу начал? — спросил Андрей, кивнув на мусорное ведро, наполненное пыльными ненужными вещами. — Правильно. Денька через три я на станцию схожу. Заранее закажу билеты, чтобы было у нас с тобой все в полном ажуре… В городе бы покрутил телефончик, и пожалуйста: «Ваш заказ принят… Когда прикажете доставить?» А здесь пехом восемь километров.

— Наше житье — не белые булки. Хорошо еще, что сухая погода стоит, а как дожди примутся, те восемь километров до станции сразу на двадцать переворачиваются. На Панозерском мху кони по брюхо вязнут. Красно, говорят, море со стороны, да хорошо с берегу. Зимой, как сиверко засвистит, носу не высунешь. Летом комарье да оводы тебя жгут, осенью дожди полощут. Одно только званье, что родимушка. А живем, как медведи в берлоге.

— Это ты уж слишком, отец. Хулу на родную деревню возводишь. Не ожидал от тебя. Мне здесь нравится. Тишина. Работается отлично. Что касается остального, ты, конечно, прав…

— Как не прав, — подтвердил Петр Романович и неожиданно рассердился на себя. Вроде своих сельчан ни с того ни с сего обидел, медведями их обозвал.

И не берлога вовсе поморская деревня. Телевизоры почти в каждом доме, кино в клубе катят, в магазине серванты на продажу выставлены, молодые девчата да бабы одна перед одной новыми туфлями да костюмами выставляются. Зачем ему поклеп на деревенское житье возводить? Себя ведь этим все равно не утешить.